ЭЛЬКЕ
На три секунды в зале повисла гулкая тишина. Потом толпа, вспомнив о долге гостеприимства, принялась бурно приветствовать героя дня. Крики «Браво!» взлетали над всеобщим шумом, прорезая слух вспышками звукового фейерверка. Визгливый женский голос затянул «Happy Birthday», и все тут же подхватили песню: настроившись и осмелев, люди все громче выкрикивали слова, кафе уподобилось военному кораблю, а каждый клиент — пьяному моряку, сошедшему на берег в увольнение. Кое-кто, ощутив, как разнузданно все это выглядит, опасался, не обидит ли Космо столь буйный прием… Но нет, на лице гостя появилась его знаменитая улыбка, застенчивая и чуть кривоватая. Деревенские еще пуще зашлись в крике, допев, снова зааплодировали, а потом, словно устыдившись собственного восторга, отвернулись, изобразив на лицах полное безразличие к актеру самого знаменитого театра страны.
Космо направился через зал к родителям, чтобы обнять их, а они стояли, не осмеливаясь раскрыть ему объятия и не зная, куда девать руки, пока сын наконец не подошел к ним. Щеки матери порозовели, когда сын прижал ее лицо к своей кожаной куртке. Космо обнял отца за плечо и повернулся к залу, то есть ко мне, и тогда я смогла всласть им полюбоваться: он такого же маленького роста, как его отец, но более хрупкий, у него фигура, как у подростка; я вижу растрепанную шевелюру, полные, словно бы припухшие губы, высокий лоб и страдальчески нахмуренные брови; он напоминает Монтгомери Клифта или Джеймса Дина, одного из «плохих парней» американского кино 50-х.
Его родители, как я уже сказала, смущены, но в Андре (тогда я не знала его имени) к тому же ощущается какая-то болезненная и… привычная неловкость. Кажется, он просто не способен поднять глаза… Он смотрит в пол и что-то все время бормочет, движения у него судорожные, нелепые…
ЖОЗЕТТА
Моего мужа здесь нет, ваша честь, и он не может себя защитить, но я не позволю этой чужачке так на него наговаривать.
ЭЛЬКЕ
Ага! Вы слышали? Я живу тут с шести лет, а она все еще называет меня чужачкой! Поверьте, Жозетта: никто не был так чужд вашему покойному мужу, как вы сами; дальнейшие слушания это подтвердят.
АНДРЕ
Э-э-э… Если Дон-Жуан и Лань имеют право высказать свое мнение, э-э… я не понимаю, почему бы и мне…
ЖОЗЕТТА
Заткнись, Андре! Если вспомнить, как ты предпочел умереть, у тебя осталось одно-единственное право: молчать!
САНДРИНА
Вот что было дальше…
На сцену вышли две другие официантки. Одна из них — Берта (к слову сказать, у нее мозоли на ногах — я приходящая медсестра, и мне известны болячки всех и каждого) — внесла именинный торт — уродливое произведение кулинарного искусства с бело-голубыми завитушками. Вторая девушка, Соланж (она страдает предменструальным синдромом), держала в каждой руке двухлитровую бутыль шампанского. Эльке начала пробираться через толпу, подняв над головой поднос с бокалами. В тот момент, когда она ставила его на столик для почетных гостей, они с Космо встретились взглядами, и губы Эльке сами собой сложились в улыбку.
ЭЛЬКЕ
Она права, ваша честь. Именно так все и произошло. Я улыбнулась, и взгляд Космо скользнул вниз: на мгновение мне показалось, что я ощутила на груди, животе и бедрах тепло его руки, а мгновение спустя он снова смотрел прямо мне в лицо. Эта бесплотная ласка длилась один короткий миг, но у меня подкосились ноги. Начали разливать шампанское, и люди расступились, давая дорогу почетным гражданам… Табран, жирный репортер местной газеты, как цирковой медведь, распихивал окружающих, чтобы нащелкать побольше снимков, а мэр, подняв бокал, произнес тост — такой ожидаемо банальный и провинциально претенциозный, — что я покраснела от стыда.
ЖОЗЕТТА
Видите, ваша честь, она и впрямь нездешняя, речь ее выдает. Столичная штучка, распутница, бродяжка, возомнившая, что может судить нас…
ЭЛЬКЕ
У меня как будто провал в памяти случился: я забыла, что Космо не привыкать к местным нравам, и взглядом попросила у него прощения за тупость, он в ответ подмигнул, и я беззвучно расхохоталась.
Таким, ваша честь, был мой первый опыт растворения.
Немыслимое блаженство: бокалы взмывают в воздух, шампанское пенится, искрится, переливается через край, бьет в потолок и осыпается вниз капельками, струйками и ручейками, вино проливается на наши головы блистающим дождем, миллионы капелек пьянящей пены окропляют лицо посетителей, люди топчутся в лужах шампанского, весело брызгаются, игристое вино доходит им до щиколоток, до коленей, матери подхватывают малышей на руки, чтобы не дать им утонуть, ко всем каким-то чудом возвращаются молодость и красота. Обнаженные тела прекрасны, под гладкой упругой кожей играют мускулы, люди сплетаются в танце, как лесные сатиры и нимфы, подпрыгивают и кружатся под дождем из шампанского…
ЖОЗЕТТА
Боже, ваша честь, почему вы не остановите ее? Сколько еще это будет продолжаться? Эта женщина совсем рехнулась! Ее показаниям нельзя доверять! Как можно слушать подобную галиматью?
ЭЛЬКЕ
Я прекрасно понимаю, что все это происходит у меня в голове, но ведь происходит, ваша честь.
ФРАНК
Бедная мама… Успокойся!
Ну вот, ваша честь, вы сами все видели: наша мать — до крайности экзальтированная особа. Тут уж ничего не поделаешь, она такая, какая есть. Трагические события детства (позже мы объясним вам суть дела) навсегда сделали ее любительницей фантазий. Я ее не осуждаю, просто хочу сказать, что не стоит воспринимать все слова моей матери буквально. По большому счету, их с Космо встреча была предопределена свыше. Безумная любовь на расстоянии как нельзя лучше подходила нашей матери. Как туфелька Золушки подходит только Золушке. Ну надо же! Я только что сообразил, как сильно эта история напоминает сказку о Золушке: сирота-замарашка случайно встречает прекрасного принца, а поскольку парень не из тех, кто женится, заводит детей и каждый вечер ужинает дома, она до скончания века предается мечтам о нем.
ЭЛЬКЕ
Франк, позволь мне продолжить.
Я возвращаюсь на свое место за стойкой, но Космо остается в поле моего зрения: переходя от одного клиента к другому, я вспоминаю, как его глаза блуждали по моему телу, и ликую в душе, и упиваюсь своим ликованием, и заталкиваю его вглубь, а оно неизменно всплывает на поверхность. Он здесь, шепчу я себе, он все еще здесь, момент пребывания Космо в «Фонтане» — это все еще «теперь», «ныне», «сейчас», длящееся долго, почти бесконечно, и я вольна вести себя внутри, как пожелаю, мой дух может резвиться и гарцевать, или посидеть на дубе рядом с совой, или полетать, выписывая в воздухе пируэты, вместе с летучими мышами, а потом вернуться в теплый гулкий свет, а «сейчас» будет длиться и длиться, и Космо тоже никуда не денется. Я вытираю стаканы… и внезапно вижу у себя под носом чью-то лапу. Это кулак кузнеца Азимона. Я спрашиваю взглядом: что? В ответ он широко улыбается беззубым ртом, морщит багровое лицо… Пальцы разжимаются, и я вижу на грязной ладони клочок бумаги. Я снова вопросительно поднимаю брови: и что? Азимон указывает глазами на Космо, бумажка перекочевывает в мою ладонь, и он удаляется. Руки у меня мокрые, и я боюсь, что чернила расплывутся…
САНДРИНА
Она ни капельки не покраснела, ваша честь, могу это засвидетельствовать. Прежде чем развернуть записку, она отступила на шаг, вытерла руки о передник, и я сказала себе: на ее месте я бы точно покраснела — как любая нормальная женщина. Но не Эльке. Только не она.
ЭЛЬКЕ
Вот что написал мне Космо: «Вы за рулем? Навестите меня после закрытия? Если да, поднимите глаза и кивните». Космо нарисовал план, указав стрелкой дом своих родителей — я, кстати, и так его знала — и отметив крестиком амбар позади. Я подняла глаза, и наши взгляды встретились.
САНДРИНА
Она и тут не покраснела.
ЭЛЬКЕ
Дав Космо молчаливое согласие, я впала в то же странное сомнамбулическое состояние, в котором человек способен пересечь границу миров. Понимаете, ваша честь? Я была как оглоушенная, не случайно ведь говорят — «влюбилась по уши». Я влюбилась в Космо и совсем скоро — да, сегодня ночью, сразу после закрытия! — отправлюсь к нему на свидание. Никогда в жизни я не была так счастлива.
Да, ваша честь, так и было. Надеюсь, вам известна избитая, но вечная истина: прошлое так же важно для человека, как настоящее.
Слышите, как в три часа ночи шуршат по гравию двора шины? Этот звук плывет по воздуху в тишине майской ночи, как серп луны по темному бархату неба. Вы чувствуете напряженное ожидание последнего мгновения одиночества, когда я медленно преодолеваю последние метры до двери амбара, ваша честь? Слышите, как скрипит гравий под моими ногами, как шуршит шелковая юбка, как выбивают слабую дробь — тук-тук-тук — по серой двери костяшки пальцев?
