Потом мы возвращались домой через дюны. Я любовался ее медлительной упругой походкой, такой благородной, такой горделивой. Я не представлял себе, который час, и боялся, что вот-вот забрезжит утро. Кристель подшучивала надо мной, говорила, что меня околдовал этот метеорит. В темноте звенел ее свежий смех, мы шли по высокой траве, между рваными краями дюн, белоснежных, как соль. И, право же, мне хотелось бы шагать вот так до самого утра.
3 июля
Обеденная зала в отеле "Волны" выглядит необычно: стены там обшиты деревянными панелями, убранство и освещение напоминает каюту корабля, но широкая лестница, непонятно почему втиснувшаяся посредине, в целом все облагораживает. Особенно мне нравится эта зала в дождливые летние дни, когда неяркий свет проникает сквозь матовые стекла окон и люди в легких пляжных костюмах привносят с собой какой-то зябкий, грустноватый уют, как в деревенской хижине ночью или в горном приюте во время бури. В нежаркую погоду хочется подольше задержаться за обедом, и люди легко заводят знакомства.
Так я с сигаретой в руке оказался за столиком Ирэн и Анри Морвер. Они недавно поженились. Он высокий, элегантный, несколько флегматичный, немного насупленный. Впрочем, не лишенный обаяния. Мы с ним подолгу беседовали о Рембо (любопытно отметить, с каким успехом этот литератор — позже охотно объясню, почему я так его называю, — сыграл в наши дни роль универсальной отмычки, "помощника ученых-исследователей и пытливых умов"; если бы ему в свое время предрекли это, он умер бы от смеха). Быть может, несмотря на подчеркнутые, хоть и весьма трогательные, знаки внимания к молодой жене, Анри уже начал скучать с нею. Его выдают мелочи — мелочи, в которых видно все: пальцы, барабанящие по скатерти, когда приходится слишком долго сидеть с глазу на глаз в ожидании кофе, тоскующий взгляд в окно, на море, — и пока еще не слишком заметное появление на столе связок ключей и всевозможных бумаг, писем, счетов, документов, газетных вырезок, — словом, признаков того, что к сорока годам постепенно превращает молодую пару в двух людей, живущих каждый своей жизнью: приоткройте любую дверь — и вы увидите почтенную буржуазную семью, мужа и жену, предающихся после ужина порознь своим любимым занятиям. А вот Ирэн — живое, полнокровное существо и с хищной радостью наслаждается каждым прожитым мгновением. Ясно, что она никогда не будет в разладе с жизнью. О чем бы Ирэн ни говорила с мужем, у него спустя несколько минут делается лицо человека, загнанного в угол. Обожаю подмечать трещины, возникающие между людьми: до чего же соблазнительно вогнать туда клин и мощными, непрерывными ударами… Ирэн! Сильная женщина и, осмелюсь предположить, чувственная.
Вышло так, что вскоре мы заговорили о Кристель. Возможно, я сам, еще полный впечатлений от давешней встречи с ней, захотел перевести разговор на эту тему. Анри как будто неохотно принимал участие в беседе, но когда речь зашла о Кристель, я заметил огонек, сверкнувший в глазах Ирэн. Готов поклясться, она знает о нашей ночной прогулке — ведь она в завуалированных выражениях высмеяла интерес, который я проявляю к этой "юной особе". По се словам, она близко знала Кристель, когда они обе учились в монастырском пансионе, и до сих пор осталась с ней в "хороших отношениях": очевидно, это была та поверхностная женская дружба, которая после восемнадцати лет сменяется разочарованием, нередко вырождаясь в изощренное коварство. Затем, возможно, желая усложнить ифу, усилить напряжение без какой — либо видимой цели, из одной лишь любви к искусству, как это часто бывает у женщин, она попыталась вызвать у меня ревность к Жаку.
— Знаете, Кристель прямо-таки увлечена им. Они вместе купаются, играют в теннис. Всем кажется, что из них могла бы выйти чудесная пара. Но я не думаю, что Кристель может сделать кого-то счастливым. Она ведь поступает по — своему, живет своим умом. В буквальном смысле. Она существо рассудочное. По-моему, ничто так быстро не высушивает женщину, как рассудочность. И ничто не губит ее так быстро, как высокомерие. А Кристель высокомерна, она изображает из себя принцессу, держится на расстоянии, точно какой-то сфинкс. Но я вовсе не желаю очернить ее в ваших глазах, дорогой Жерар.
Такая щепетильность тронула меня: быть может, я ошибся? Ведь я усмотрел в ее враждебности нечто большее, чем простое проявление женского соперничества. Достаточно взглянуть на Ирэн, роскошную брюнетку, и сразу понимаешь: она — прежде всего женщина, со всеми желаниями, потребностями и предрассудками, присущими дочерям Евы. В жизни не встречал женщины, до такой степени обезличенной своей принадлежностью к женскому полу: в ее присутствии с языка слетают самые банальные, самые затрепанные комплименты. Неудобно говорить, однако бросается в глаза: этот рот, эти бедра, эти груди жаждут, чтобы их ласкали — рукой, губами, исполненными вожделения словами, они знают, что созданы для этого, и только для этого. Но свойство, которым большинство женщин гордились бы, Ирэн ощущает как унижение, она завидует Кристель — она, безмолвно пребывающая в темнице собственного тела, завидует воздушности Кристель, ее способности волновать воображение, будить мечты скорее, нежели чувства. Такого рода зависть встречается весьма редко, ибо люди считают ее нелепой: но мне показалось, что именно ею было проникнуто слово "сфинкс", так небрежно оброненное Ирэн.
Когда-нибудь я напишу новый, приближенный к современности вариант сказки "Красавица и Чудовище". Это будет история о женской ревности, где убийца растерзает свою жертву, как делали вакханки. История о муках возвышенной души, которая бунтует против своей прельстительной оболочки, чувствуя, что неизбежно станет такой, какой кажется, и разорвет на части соперницу, невзрачную и даже несколько худосочную, словно платоновская Идея. Эпиграф: Dramatis personae. Чепуха, конечно. Но мне обидно за Ирэн. Она была надушена восхитительными духами, и именно так, как, по-моему, ей следует душиться, то есть очень сильно. Человек должен принимать себя таким, каков он есть, и уметь использовать к своей выгоде то, чем наделила его судьба: это единственно разумный выход.
Когда мы вставали из-за стола, подошел Грегори и с напускным безразличием, пряча глаза, что действует сильнее, чем мольба, предложил мне и Анри сыграть с ним партию в миниатюрный гольф. Удивительно, до чего этот библейский пророк, привыкший общаться с призраками, любит тихие игры. С трубкой в зубах, возбужденный и сосредоточенный — этакое массивное воплощение спокойствия и выдержки, — он, должно быть, без конца думает одну и ту же мысль, в которой моменты этой усыпляющей игры становятся не пробелами, а знаками препинания. Наверно, мыслительный процесс у него похож на жевательный. Кажется, будто и пульс у него замедленный: такой он нелюдимый, такой неловкий. И тем не менее он, погруженный в бесконечные раздумья, тяжеловесный, с наслаждением попыхивающий трубкой, опередил нас на несколько проходов. А затем, сдерживая рвущееся наружу ликование, только чуть раскрасневшись, с достоинством угостил нас сигарами. Милый Грегори! Он был обворожителен.
4 июля
Проснулся рано, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце. Самое приятное в этой гостинице, расположенной на берегу (ровный гул прибоя слышишь постоянно), — ее чудесный сад, ее липы, ее раскидистый кедр, ее наивные клумбы. Угол розовой черепичной крыши, выступающий над зеленью, в свете зари выглядел так по-деревенски мило, что мне захотелось зааплодировать. Утро было кругом отлакировано дождем, — на улице, между лужами, в которых отражались деревья, асфальт приобрел нежнейший голубовато-стальной оттенок. Повсюду раздавалось пение петухов, напоминавшее посетителю фешенебельного курорта о скромных утренних радостях: где-то там угадывались булочные с их маленькими, запряженными собаками тележками, террасы кафе, где официанты, посвистывая, расставляют складные стулья, садовые калитки с певучими колокольчиками, словом, какой-то добродушный Монпарнас, приправленный деревенским озорством.
Я встретил Жака у купальных кабинок. Мы окунулись в холодную воду, точно в купель, побарахтались там, хохоча и брызгаясь, как щенки, похлопали друг друга по спине и залезли обратно в шаткие кабинки. Затем, еще облепленные мокрым песком, уселись рядом и в утреннем холодке чинно выкурили первую сигарету, по очереди, как курят трубку мира, очарованные друг другом, словно два юных пажа, которые отдыхают после дружеского единоборства, твердо веря: эта веселая возня, эта умиротворяющая разминка — лучшее, что бывает у них за весь день.
Я догадался, что ему, как и мне, хочется поговорить о Кристель, и он неуклюже пытается перевести разговор на эту тему, необычайно важную для него. Но ему никак не удавалось преодолеть смущение, и вот, наконец, после нескольких неудачных попыток он отчаянно ринулся вперед.
