Однажды прогуливались в окрестностях, наблюдая начало бесконечного сааремааского заката, переходящего в утреннюю зарю. Остров был плоск до чрезвычайности, а те немногие бугорки, что тут имелись, как бы подтверждали его плоскость, напоминая какие-то кругляши, под зеленый ковер закатившиеся. Вдруг тропинка под нашими ногами пошла довольно круто вверх, и мы оказались на вершине холма, который можно было бы уже сравнить с теннисным мячом, закатившимся под зеленую шкуру.
Обширный мир природы открывался с макушки: ровные, ежеминутные слепки темного моря с белыми гривками и смешанный лес, среди которого видны были лишь две-три шиферные крыши да еле различающаяся на косе пограничная вышка. Виден был также кусок гравийной дороги, по которой, пока мы сидели на холме, не проехала ни одна машина и ни одна душа не прошелестела. Экая древность вокруг, доваряжские времена! Ветер летит, гудит: А-А-А-А… будто в мире еще не родились согласные звуки. То ли тоска, то ли свобода, не поймешь.
Эх, вздохнули мы с Найманом, освобождаясь от безвременья, вот если б тут не эта, ну не эта сука, тут бы вдоль берега отели б небось стояли. По прямой-то тут не больше ста пятидесяти кило до Готланда, вот там небось отели-то стоят. Эх, были бы мы посмелее, сбежали бы по прямой. Катер бы украли с керосином и за сутки бы добежали. Эх, да как тут сбежишь, поймают, на конюшню пошлют, запорют до смерти. Эх, вздохнули мы, как старички, а были еще молоды.
И, как напоминание нам о нашей молодости, на пустынной дороге показалась велосипедистка. Эстонская соломенная грива неслась вслед за ее повернутым в сторону солнца синеглазым лицом. Велосипедный наклон делал преувеличенно красивыми ее груди под красной майкой. Она проскользнула по открытому отрезку дороги и исчезла под сводами елей. Талию и ягодицы ее велосипедная позиция делала просто незабываемыми.
«Толяй, ты тоже видел или мне одному померещилось?!» – вскричал я.
«Это местная библиотекарша, – вздохнул Найман. – Ее зовут Сыырие».
«Да откуда ты знаешь?»
«Не важно откуда, – еще раз вздохнул он. – Она проезжает по дороге два раза в день, в библиотеку и обратно. Вчера я снял свой кепи и поклонился, но она не обратила на меня ни малейшего внимания».
Я еще что-то вскричал, он еще что-то вздохнул. Экая Сыырие произросла на пустынных берегах! Она сидит на своем велосипеде, как будто исполняет на нем какой-то сладостный «кончерто соло». Я бы с удовольствием сыграл с ней дуэт, вскричал и вздохнул каждый из нас. А может быть, даже и трио, вздохнули мы разом. Два смычка и десять струнных пальцев. Даже двадцать струнных пальцев, ведь она играет и ногами на своей двухколесной арфе. А этот шопеновский полет волос, он тоже немалого стоит в мире звуков. Где-то тут кроется партитура телесной и духовной свободы. Будучи арфисткой своего слишком быстрого велосипеда, она в то же время обладает саксофонными изгибами и, несомненно, владеет потоком гласных, колоратуро. В общем, мимо нас проехал целый ансамбль женщины, а мы, как идиоты, стоим на месте. Да как угнаться за этой скоростной арфой, как найти здесь библиотеку, которая выражается, очевидно, лишь какой-нибудь невоспроизводимой соловьиной трелью?! Этот ворон Карл, кажется, предположил Найман, быть может, лет пятьдесят назад показал бы дорогу, увы, сейчас он только горазд перепрыгивать со столбика на столбик, слегка помогая себе тяжелыми германскими крыльями, летать же – увольте!
«Позволь! – вдруг после многих вздохов вскричал Найман. – Да ведь она же проехала сейчас во внеурочный час! Может быть, направляется куда-нибудь поближе?»
Обуреваемые молодостью, мы сбежали с холма и резво зашагали по дороге. Интуиция поэта верно сработала. Вскоре мы увидели одноэтажное паршивенькое строение и возле него, будто семейство маслят, расположившихся хуторян. Библиотекарша стояла чуть поодаль среди пучка осин. Одна рука ее упиралась в ствол, другая придерживала вечно тревожные волосы. Даже и в спешенном состоянии красота ее казалась преувеличенной.
Найман еще раз снял перед ней «свой кепи» и произнес что-то не по-нашему, что можно было понять как: «Простите, мы хоть и русские, но не имеем никакого отношения к оккупации вашего острова. Напротив, мы лишь смиренные поклонники вашего велосипеда, miss». В это время открылись двери и все пошли внутрь, что дало возможность библиотекарше не отвечать словесно, но лишь дернуть плечом, как бы говоря: «Нет-нет, Mister Naiman, нет-нет, и еще раз нет!»
Оказалось, что перед нами клуб, и в нем сегодня событие – киносеанс. Набралось народу, как видно, рекордное количество, человек двадцать пять вместе с детьми. Давали картину «Веселые ребята», которой к тому времени было уже больше тридцати лет. Об эстонских субтитрах, конечно, никто не позаботился, подразумевалось, что советский человек любой национальности и так все поймет. Сааремааский народ, однако, явно ничего не понимал, кроме комических трюков и хрюкающей музыки Утесова. Картина нравилась, хотя для этих зрителей в ней определенно происходило не совсем то, что задумал режиссер.
Мы, разумеется, смотрели больше на нашу красавицу, чем на плоскую абракадабру экрана. Носик у нее был вздернутый, и вообще в Москве бы ей проходу не было, а здесь спокойно разъезжает на велосипеде. «Тюх-тюх, тюх-тюх, разгорелся мой утюх», – пел какой-то утесовский придурок. И эту музыку они называли джазом! Мы обменялись презрительными улыбками и, как только обмен закончился, то есть через секунду, увидели, что красавица исчезла.
Кубарем – на волю! Закат уже наливался смородиновым соком. Ветер пахал густые кусты сирени над тропой, по которой улизнула библиотекарша. Гроздья гнева, пробормотал Найман. Осины ныли над нами. Все это напоминало зиму в Луизиане, где я никогда не был. Мы потащились домой, не догадываясь, что там нас ждет встреча с подлинным хозяином здешних мест. Никакой метафизики. Не Удин бог и не тень Шарля Двенадцатого, просто лично, собственной наглой фигурой командир погранотряда полковник Волков. Он сидел, развалившись на переднем сиденье «козла», имея за спиной две скуластые морды и два удалых ствола-«калашникова». «Ну-ка, предъявите документы», – сказал он с исключительно надменной враждебностью. В шутовском величии его лицо напоминало многие мерзости нашей истории. В крыле носа было что-то от сапога Сталина. Губастость – едва ли не конармейская. Каждая фраза подчеркивается промельком золотых блях во рту. Разросшаяся правая бровь сливается с челкой. Вот вам портрет, если угодно, в классических традициях. Простое лицо советского подонка.
«Шутить изволите, товарищ полковник? – Я не особенно трусил перед ним, помня о наших „порках-томсонах“ и о надежности главного тыла в лице классика-коммуниста. – Советский писатель, кажется, везде желанный гость».
«Документы! – рявкнул он и добавил: – Или арестую!»
Получив документы, он стал вникать. Солдат светил ему из-за плеча фонариком, хотя в смородиновом закате еще достаточно было своего света. Я бросил взгляд на Наймана и удивился стеклянности его лица. Оно, казалось, лишь отражало закат, ничего не предлагая взамен. Тут лишь я вспомнил, что у него нет никакой, даже филькиной, грамоты на посещение острова.
«Вы, Аксенов, можете здесь оставаться еще неделю, а Найман выдворяется в течение двадцати четырех часов. Понятно?» Тон солдафона вызывает желание немедленно взяться за несуществующее оружие. «Вам понятно, Найман?» – спросил он. Поэт молча кивнул.
«А мне непонятно, – сказал я. – Вы бы объяснили, полковник».
«Вы тут не командуйте! – возвысил он голос на полублатной интонации, хорошо знакомой всякому, кто имел дело с советской администрацией. – Тут я командую!»
«Однако наш приезд сюда был полностью согласован», – сказал я и начал тут разбрасывать перед ним наши козырные карты: лауреат Ленинской премии Борис Полевой… генерал Порк… полковник Томсон… Едва лишь только последнее имя было произнесено, как я сообразил, что задел за живое этого русского полковника. Наглым и похабнейшим образом он хохотнул: «Вы тут не во всем разобрались, Аксенов, – он заглянул в бумаги, – Василий Павлович. Государственную границу тут охраняю я! У этих эстонских товарищей свой участок работы, а у меня граница, понятно?! А с Томсоном будет особый разговор о нарушении общесоюзного режима. Поехали, Томсон!» Тут только мы заметили, что в тени елей стоит еще один «козел» с эстонскими чекистами. Там сидел полковник Томсон, скрестив руки на груди и гордо задрав носик к месяцу балтийских надежд, хоть и не на свободу, но хотя бы на прибыток серебра. Услышав грубое обращение русского офицера, он махнул вперед перчаткой: пошель, пся крев, куратти бьенвенутти, во имя Ленина и Сталина, эп-васа-мат!
Вслед за ним отбыл и Волков, отдав последнее распоряжение: Найман Анатолий Генрихович, 1936 года рождения, без разрешения по месту жительства, должен покинуть зону пограничного контроля в течение 24 часов, а лучше всего первым самолетом в 11 часов 30 минут утра, в противном случае будет взят под стражу как нарушитель Государственной границы СССР.
