Владимир Киселёв - Весёлый Роман

— Двух, Галя, двух. И уже двух внуков…

Я услышал звук поцелуя. А затем мужской голос про­должал:

— Ну, здравствуй. Я знал, что так и будет. Что на старый пароль ты ответишь мне, как тогда. И встретишь тем же ста­рым гаданием… Ты не сердишься на меня? — тихо, ласково, проникновенно спросил голос.

— Нет, — не сразу ответила мама.

— Ты рада, что я приехал?

— Да, — не сразу сказала мама.

— Твои все здоровы? Сын?

— Сыновья. Здоровы.

— А муж?

— И муж.

— Чем он занимается? Кто он теперь?

— Слесарь. На станкостроительном.

— А ты?

— Домохозяйка.

— Ты так и осталась беспартийной?

— Да.

— А награды?

— Нет.

— Ну, Галочка… — удивился голос. — Да это неважно. Я так много хотел тебе рассказать… Всю дорогу в самолете я думал о том, что скажу… Я на несколько дней… Я хотел ска­зать… Спасибо тебе…

Больше подслушивать было просто неудобно. Я кашлянул и завозился в передней.

— Уже купил? — удивилась мама.

Я промолчал.

— Сергей Аркадьевич, — протянул мне руку пожилой плотный человек с седыми легкими волосами. Видный дядень­ка, хотя на нем ничего броского. Костюм серый, рубашка бе­лая, галстук темный, все это даже не слишком отутюжено, не с иголочки, и все-таки все подобрано со знанием дела, с любовью, все дорогое и новое.

— Роман, — сказал я в ответ.

Если бы мама вдруг сделала кульбит в воздухе, я был бы удивлен не больше, чем этим разговором и особенно эти гаданием.

«Неужели действительно, — думал я, — у каждого чело­века есть, как выражается Виля, «свой скелет в шкафу». Или папка с надписью «Совершенно секретно».

И что было в этой папке у мамы?

Человечество идет прямым путем. Это все треп, что оно избирает окольные дороги. В природе человека, так сказать, двигаться напрямик. Несмотря на все препятствия.

Недалеко от нашего дома небольшой садик с молодыми деревьями. Там растут тополя и сирень, а на клумбах — розы. Этот садик представляет собой квадрат с аллеями, веду­щими к центру от середины каждой из его сторон.

А наискосок протоптана тропинка. По ней люди идут к трол­лейбусной остановке.

Какие заграждения ставили в нашем садике! Поперек тро­пинки выстраивали баррикады из садовых скамеек. Между деревьями протягивали стальные тросы и даже колючую про­волоку, И каждый раз прохожие разрушали баррикаду.

Я подсчитал: если идти не по аллее, а по тропинке, это даст выигрыш времени в лучшем случае пять-шесть секунд. А для того, чтобы разрушить баррикаду из скамеек даже вшесте­ром, понадобится две-три минуты.

Я все собираюсь пойти посмотреть, какие люди с таким удивительным упорством ставят заграждения. И что это за люди, которые с не меньшим упорством их разрушают.

И для чего вообще таким образом спрямлять дорогу? Вы­игрыш во времени? Но ведь выигрыш в несколько секунд не может иметь никакого значения для людей, способных час простоять на улице со знакомым.

По-видимому, это что-то вроде инстинкта. Я и по себе за­мечал. Ну какой труд проехать на мотоцикле лишний квартал? И все-таки, если висит «кирпич», я злюсь. И когда поблизости нет автоинспектора, норовлю проскочить под запрещающим знаком, хоть это может привести к большим неприятностям. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, пока обходилось.

Нет, люди стремятся к прямым путям, только сами, на­верное, не всегда это осознают.

Сегодня в обеденный перерыв нас собрали на лекцию. Прямо в цехе. «Труд — жизненная потребность». Читал какой-то профессор Соловьев — еще молодой парень, здоровен­ный, толстый, рыжий, с облупленной физиономией и огром­ным количеством веснушек, которые у него в виде коричневых пятен были разбросаны по лицу, по шее, по рукам. Го­лос у этого профессора был такой, что он мог бы без мега­фона регулировать движение в день футбольного матча.

— Стимулы к труду в коммунистическом строительстве, — говорил профессор Соловьев, — это внутренние побуждения, возникшие в результате отражения насущных потребностей. От стимулов к труду следует отличать стимулирование и мотив труда. Если стимул представляет собой внутреннее побужде­ние к трудовой деятельности, то стимулирование есть внешнее побуждение, обязательно связанное с поощрением и ответ­ственностью за порученное дело.

А закончил он так:

— Каждый из нас осознает простую и ясную задачу, кото­рая стоит перед ним, — добиться счастья для всего челове­чества.

Можно было бы, конечно, пропустить это мимо ушей. И все-таки мне было неловко за него и противно. Ну не осознает же каждый из нас такую задачу. И лектор ее не осознает. Потому что, если бы он хоть раз подумал, что собирается до­биваться счастья для всего человечества, так он бы не кричал об этом, а тихонько, наедине с собой порадовался, какой он хороший, и испугался бы, как трудно, а может, и невозможно это выполнить.

А так слова его — просто треп. Мы привыкли и уже не за­мечаем. Хотя, наверное, люди, даже видя перед собой со­всем не такие огромные задачи, а просто стремясь зарабо­тать, получить новую квартиру, поехать летом на юг или устро­ить ребенка в детский сад, фактически всей своей работой как-то помогают тому, чтоб человечеству жилось лучше.

Но где же это счастливое человечество! Счастливое чело­вечество, очевидно, должно состоять из счастливых людей. У меня много знакомых, которым хорошо живется. И все-та­ки из тех, кого я знаю, только дядя Петя считает себя совер­шенно счастливым человеком.

И вот что странно — у дяди Пети нет на правой руке боль­шого пальца, а на левой — мизинца и безымянного. Отшиб­ло на фронте осколком мины. И кончик носа у него обре­зан — это уже в другой раз пулей.

Он живет в одном доме с нами, только в другом подъез­де. Виля — его племянник. У Вили и отец и мать умерли в один год, и дядя Петя стал жить с Вилей и его сестренкой, восьми­классницей Наташкой. Говорят, у него когда-то была своя се­мья, но погибла в войну.

Я часто вижу, как дядя Петя, пошатываясь и стараясь дер­жаться прямо, возвращается вечером домой. Каждый вечер он выпивает на углу в пивном баре свою норму. Ему, не спра­шивая, наливают две кружки пива, а он под столом выливает в них четвертинку водки. В баре водку пить запрещено. Пьет он свое пойло не спеша. Ему всегда есть о чем поговорить с постоянными посетителями бара. И не пьянеет. Только чуть пошатывается.

Мама говорит о нем:«Доброго корчма не зiпсуе, а лихого i церква не направить» 1 .

Я всегда удивлялся, как он умудряется так здорово рабо­тать без пальцев. Он замечательный модельщик. На заводе его держат для особо сложных работ, и про его изделия го­ворят, что это произведения искусства.

На днях дядя Петя попал в больницу с пузырями по всей спине. И виноват в этом, как ни странно, наш профессор Фе­дя. Он очень любит дядю Петю. И когда дядя Петя простудил­ся, Федя приехал его лечить. На следующий день мы узнали, что дядю Петю забрали в больницу со страшными ожогами. От горчичников. Спрашиваем, как это получилось.

— Это Федя сказал горчичники поставить. Профессор все-таки.

— А зачем же вы их так долго держали?

— Я его спросил, сколько держать. Он сказал: пока можно терпеть. Ну я и терпел.

И все-таки каждое слово и каждый поступок дяди Пети — это поступок и слово совершенно счастливого человека, кото­рый, очевидно, даже не представляет себе, как могут люди быть несчастными, если живут в мирные дни, если у них есть работа, хлеб, да еще можно вечером выпить пива, разведя в нем в соответствующей пропорции водку.

Когда я возвращаюсь с завода, я уже перед самым домом незаметно снижаю скорость до тридцати, затем резко повора­чиваю руль так, что мотоцикл разворачивается, ложится на бок и сразу останавливается. Есть такой прием. Очень эф­фектный. Асфальт — в двадцати сантиметрах от щеки. Прохо­жие обмирают. Особенно девушки. Им кажется, что я сейчас врежусь головой в стенку.

— Ну, работяга, — позвал меня дядя Петя, — не зашибся?

— Нет, дядя Петя, все в порядке.

— Ну молоток! — Дядя Петя нахватался модных словечек от своей племянницы, восьмиклассницы Наташки. — Завернем в бар?

— Завернем, — согласился я.

В баре дядя Петя привычным движением налил под столом в свои кружки водку. Я уверен, что если бы взвесить на самых точных весах, то оказалось бы, что в каждую из кру­жек попало ровно по сто двадцать пять граммов.

— Я ему и говорю: «Так вы что, меня не узнаете?» — ска­зал дядя Петя так, словно продолжал начатый разговор.

— Кто, дядя Петя?

— Да этот инфарктник… «Не узнаю», — говорит.

— Какой инфарктник?

— Ну этот, из трибунала. Майор.

— Из какого трибунала?

— Да я ж тебе рассказываю, а ты все перебиваешь.

Я ничего об этом не знал. На Сталинградском фронте дя­дя Петя четверо суток пролежал контуженный на нейтральной территории. Часть его в это время перебросили на другой уча­сток, и когда он приполз назад, то попал под трибунал как дезертир. Майор из трибунала, с которым он теперь встре­тился, не поверил ни одному слову дяди Пети и послал его в штрафную часть.