Я сидел за спиной у родителей и смотрел передачу для детей, а когда она заканчивалась, так и оставался сидеть на месте. Тихо, тихо. Ноги у меня засыпали, и даже руки, но двигаться было нельзя. Я смотрел на телевизор и знал: одно неверное движение — и меня отправят спать. Они сидели, курили и ели орехи, напрочь обо мне забыв. Не помню, что именно показывали по телевизору. Мне вообще не запомнился тогдашний телевизионный репертуар, поскольку, сидя за спинами родителей, я был слишком занят тем, чтобы исчезнуть, не дышать, не кашлять или не сопеть.
Я дышал абсолютно ровно, и мой рот наполнялся слюной. Сглотнуть ее я мог только тогда, когда фильм становился громче. Я слышал тишину. Микроскопические звуки: шуршание подушек, капающий кран на кухне, чей-то кашель, где-то далеко, в другой квартире. Кашель всего мира. Странные звуки. Был еще такой хруст, словно проигрыватель и стеклянный столик, вазы и зеркало с тихим стоном трещали, как дерево, дающее слабину. Иногда мне даже слышался шепот, будто я различал обрывки старых разговоров, застрявших в мебели и стенах.
Таким образом я мог выдержать целый вечер и могу выдержать до сих пор — в полном одиночестве, не выходя в туалет и не надевая свитера, хотя мне и холодно. Когда смотрю телевизор, я даже глотать иногда забываю. Но тогда моя сестра вдруг говорила мне: «Принеси чипсов», или: «Ты уже сделал уроки?», и родители отправляли меня в постель. Моя чертова сестра. Она делала это нарочно.
Ах, Лаура. С тобой я сейчас с удовольствием лег бы в постель. Мы забрались бы под одеяло и стали раздеваться. Иногда мы высовывали бы из-под него руки, чтобы покурить и еще немного посмотреть идущий фильм. Почему же я ее… глупый вопрос. Сам ведь прекрасно знаю, почему ее бросил.
Моя сестра старше меня. Иногда я торчу у нее, потому что она моя сестра, и мне кажется, для того она и нужна, чтобы время от времени я мог отдыхать у нее и валяться на ее жуткой мебели. В конце концов, мы же родственники. У нас ведь общие воспоминания, или по крайней мере похожие. Неприглядный и безутешный вид с балкона, пластинки, которые вечерами ставили наши родители, загаженный лифт, запах бензоколонки, мимо которой мы каждое утро проходили по дороге в школу. Не так уж это и мало.
Иногда я заглядываю к ней, и она говорит мне: «Привет», и впускает меня, и я сижу в ее гостиной и озираюсь по сторонам. Что думает моя сестра, спрашиваю я себя каждый раз? Что это за жизнь она ведет? Ведь я хочу знать, о чем она думает, с теми же воспоминаниями, что и у меня. Что вообще творится у нее в голове? Но с ней все по-другому. Она женщина. Она старше. Но она все же моя сестра. Она должна держаться за меня. Нас родила одна и та же мать. В наших жилах течет одна и та же кровь. Но это все пустое. Все это не в счет.
Я сижу перед ней, как перед любой другой женщиной, которой только что помог занести мебель в квартиру. За десять марок в час. Именно это я чувствую, когда восседаю на ее подушках, будто грузчик, решивший сделать перерыв и ожидающий чашечку чая, хотя с гораздо большим удовольствием выпил бы коку. Но коки у нее не водится, поэтому она готовит чай, а я сижу один в гостиной, и жду, и привычно удивляюсь ее мебели, которая выглядит как уцененка из третьесортного мебельного магазина, удивляюсь своей сестре, которая вечно орудует на кухне, и всего лишь для того, чтобы этот дурацкий чай оказался в чашках.
И вот она возвращается, неся две кружки, садится и спрашивает:
— Молоко, сахар?
Да, конечно, я всегда пью чай с молоком и с сахаром. Каждый раз. И когда я говорю, да, молока и сахара, она снова встает, и снова исчезает на кухне. Ничего не могу добавить. Я и так подолгу не засиживаюсь. Всякий раз ловлю себя на том, что вечно кладу перед собой сигареты, хотя курить в своем доме она мне и не позволяет.
Я подаюсь немного вперед и вижу под софой свалявшуюся пыль. Это большие хлопья, похожие на коконы моли, как будто у моли другого дела нет, кроме как склеивать пыль. И этих хлопьев очень много, и я думаю, странно, обычно она же такая чистюля. В каких облаках она витает? Ведь когда речь заходит о пыли, она едва не впадает в истерику. Главным образом потому, что и правда пребывает в уверенности, что моль усердно склеивает пыль, собирая ее в комья. Только вообразит себе, что пыль, которой она сама в глаза не видела, собирает кто-то другой, так сразу впадает в панику. Вот я и удивляюсь. Полно всяких комьев, под ее стандартной, неказистой софой. Я даже вроде как начинаю беспокоиться.
В принципе-то мне, конечно, плевать, сколько этих хлопьев под ее софой. Но почему сестра их не замечает? Кровь уже основательно прилила к моей голове, колотится в висках, но чуть дальше я вижу нечто, похожее на щетку для волос! Погребенная под толстым слоем пыли щетка для волос! Я в шоке. Надо же, оказывается, и такое возможно: находишь у кого-то, кого считал занудным обывателем, что-то необычное и тебя это шокирует.
Воображаю, как стошнит сестру, когда она обнаружит под софой щетку. А что, если кто-то уронил под ее софу сосиску? Если это сосиска, ее точно хватит удар. Так и вижу, как однажды, в один из вечеров она в очередной раз пригласила к себе коллег из издательства и прочих непримечательных личностей, и вот они бегают по квартире с маленькими тарелочками, и один из них наклоняется, потому что желает повнимательнее рассмотреть дурацкие каракули на клочке бумаги ручной выделки над софой. Вот он наклоняется вперед, и… Ой!!! Сосиска падает за софу и тут же закатывается в укрытие. Но он этого не замечает, потому что единственное, о чем он думает, она это сама нарисовала или купила, это что-то дорогое или самопал? И что вообще тут изображено? При этом он немножечко ковыряет в носу, а сосиска лежит себе на полу, понемногу плесневеет и покрывается пушком. А поскольку моя сестра, очевидно, под софу вообще больше не заглядывает, пушок и плесень разрастаются, и в конце концов сосиска начинает походить на щетку для волос.
Об этом я думаю в тот самый момент, когда возвращается сестра. А еще о том, что сосиска выглядит в точности как одна из тех пластмассовых щеток, забитых волосами, которые так часто лежат у людей в ванной перед зеркалом. И о том, что она, конечно же, сочтет таинственный предмет как раз такой щеткой и захочет ее оттуда извлечь. От этой мысли меня разбирает такой смех, что я падаю с софы, давлюсь и корчусь, держусь за живот, который уже начинает болеть. Сестрица стоит рядом, и я смотрю на нее сквозь стеклянный кофейный столик: вот она стоит, держит в каждой руке по чашке чая и пялится на меня как на эпилептика, будто назло решившего предаться своему послеполуденному припадку прямо у нее в гостиной.
С чего вдруг мне втемяшилась эта щетка? И эта волосатая, заплесневелая сосиска? Как все это попало мне в голову? Сначала под софу, а потом ко мне в голову! Как будто анекдот, которого я уже долго ждал и который все никак не появлялся, и я вечно думал: эта гостиная, эта сестра… Ведь чего-то здесь не хватает. В чем тут соль? Так я уже давно не смеялся. Обычно трясет еще больше, если долго не смеялся.
Но вот на взгляд сестры, смеяться не над чем. Ей это кажется лишь нелепым. Не веселым. Нелепым. Потому что она такой человек: если чего-то не понимает, то считает нелепым, и спешит от него избавиться. И тут же выбрасывает из головы. Даже не задумываясь. И ничего к ней не пристает, потому что мышление — это такое клейкое вещество, которое связывает воспоминания. А когда мышление отсутствует, то и приклеиться нечему.
Она ведь думает лишь: вот мой нелепый брат устроил псевдоэпилептический припадок у меня под стеклянным столиком, который достался мне за половину нового, потому что на стекле есть маленькая царапинка, которую пока никто и не увидел, потому что я так хитро поставила лампу, что на нее свет не падает. И все. Данность эта отправляется в ящичек с надписью «Нелепо», в котором хранится почти все, что я делаю или говорю. Я, естественно, не говорю ей, почему смеюсь, ибо то, что кажется мне нелепым, я считаю еще и смешным — нелепым, смешным, то бишь поводом для веселья — и не пытаюсь при этом выпучивать глаза, словно какающий хомяк.
Она из тех, кто остановился еще в начале пути. И по большому счету я никогда ее не любил. Но теперь мы оба выросли. Ей больше не нужно бегать за мной или сидеть из-за меня на детской площадке. Я иду к ней и говорю: «Давай все это забудем, не дуйся. Мы ведь теперь большие». Но говорю я это мысленно, не по-настоящему. Может, это как старая любовь? Подумать только, сколько всего мы не говорим. Я бы с радостью сказал Лауре: «Пошлем все к черту, не упрямься». Но она вовсе не строптивая. Она очень милая. И я не в силах этого вынести. Она приходит ко мне, и я думаю: любимая Лаура. И больше ничего не приходит в голову. Вот именно — старая любовь. А не может ли быть наоборот? Моя сестра милая, и мне нечего на это сказать. А вот Лаура строптивая, и я за это ее ругаю. Так было бы лучше. Намного лучше.
