— Ну что ты на меня смотришь? — резко повернувшись, кричала ей Лида. — Знаешь, что я тебе скажу? Сыта я по горло: и тобой, и этой жизнью.
И она выбегала, хлопнув дверью. Давиду не нравилось ждать.
V
Еще дрожа, уцепившись за его руку, она позволяла себя вести.
Обычно, вместо того чтобы взять направо и двигаться к центру города, они спускались по улице Салингуэрра до самых укреплений; оттуда потом, поднявшись по дорожке, ведущей наверх, на валы, на которых с той стороны городских стен не росло ни деревца, минут за двадцать они доходили до ворот Порта-Рено. Так хотелось Давиду. Поскольку он помирился с семьей (чтобы расстаться с ними потом, говорил он, на лучших условиях; но диплом-то, хочешь не хочешь, надо получить!), то в данный момент им обоим стоило быть осторожнее, избегая, по крайней мере, показываться на людях вдвоем. Это необходимо, повторял он постоянно, может быть, даже и в этот раз. С учетом сложившегося положения она и сама должна понимать, что некоторые «демонстрации» (и тут он, конечно, имел в виду начало их отношений, когда по вечерам он водил ее, как бы назло всем, даже в «Сальвини»; когда они средь бела дня садились в лучших кафе, в том числе и в «Биржевом кафе»; когда он говаривал, что ему надоела эта скучная и лицемерная жизнь, которую он вел до сих пор: университет, друзья, семья…), так вот, на некоторых «демонстрациях» надо теперь поставить крест. Но с другой стороны, разве это не интереснее? — поспешно добавлял он, подмигивая. Разве уловки и препоны не являются лучшим стимулом для чувств? Так или иначе, одно было точно: на этом маршруте, а также и затем, в маленьком кинотеатре на площади Травальо, куда они направлялись, никого из его домашних или из «окружения» они наверняка не встретят.
Окоченевшая телом и душой, она молча шла рядом с ним.
Однако чуть позже, как только они оказывались в темноте, в людном и дымном зале кинотеатра «Диана», сидя рядом с Давидом и устремив глаза на экран, она чувствовала, как спадает напряжение. В фильмах нередко показывали истории любви, похожие, как ей казалось, на ту, героиней которой она продолжала, несмотря ни на что, себя воображать. В такие моменты она не только смотрела в сторону Давида (в полутьме, перерезанной посередине голубым лучом из проектора, она различала его длинную худую шею с выступающим большим кадыком как раз над узлом галстука, его недовольный профиль, всегда как будто полусонное выражение лица, его набриолиненные темные волосы, слегка вьющиеся на висках), она искала его руку, порывисто сжимала ее. А Давид? Всегда охотно отвечавший на ее взгляд, на пожатие, он казался спокойным даже в хорошем настроении. Но никогда нельзя было доверяться этому впечатлению. В самом деле, позволив ей подержать свою руку некоторое время, он вдруг резко ее вырывал, резко отстранялся или же, если раньше еще не снял пальто, вскакивал, чтобы сбросить его. «Какая жара! — слышала она его пыхтение. — Дышать нечем!»
Испуганная, она не настаивала. Поспешно снова обращала взгляд на экран, и вот уже Давид был там, посреди серого светящегося прямоугольника, он зажигал сигарету руками в перчатках, танцевал в смокинге, смотрел в глаза прекрасным, шикарным женщинам, прижимал их к груди, долго целовал их губы… Фильм увлекал ее до такой степени, что потом, когда он кончался и они оказывались опять на свежем воздухе, если Давид, осторожно взяв ее под руку, предлагал неожиданно нежным голосом проводить ее до дома той же дорогой, то всякий раз, словно пробудившись от какого-то сна, она резко вздрагивала.
— Ну, путь удлинится немного! — настаивал Давид.
— Уже поздно, мама ждет меня к полуночи, — пыталась возразить она. — И потом, холодно, там везде сыро…
Насколько было бы лучше, думала она между тем, если бы они вернулись короткой дорогой через центр! В таком тумане (за эти два часа туман становился настолько плотным, что желтые пятна фонарей были почти не видны) никто, это уж точно, не мог бы их заметить; даже если бы они прошли по Листоне[3], даже если бы двигались по проспекту Джовекка. Они бы шли не спеша по тротуарам, скользким от влажности, различая в тумане губы и брови друг друга с теплыми капельками, прижимаясь друг к другу, как настоящие, правильные влюбленные, и — даст Бог — разговаривали бы, особенно Давид. О чем бы он говорил? Может быть, он говорил бы о фильме (ну и пижон этот актеришка в главной роли, да и партнерша его — настоящая гусыня!) или же о себе, о своей учебе, о своих планах на будущее… Под конец, прежде чем расстаться, они могли бы зайти в какое-нибудь кафе: какое-нибудь из тех, что возле Сарачено или на улице Борго-ди-Сотто. Сели бы в уголке, Давид заказал бы две рюмки ликера. И тогда, в тепле, охватившем ее от аниса и от мыслей о скором сне, она бы хоть раз почувствовала себя если не счастливой, то, во всяком случае, в согласии с собой и с жизнью.
И однако же она уступала.
И сразу же, пока они удалялись в направлении городских стен от компаний парней, курящих и болтающих во весь голос о спорте и о всяком таком перед распахнутыми стеклянными дверями кинотеатра или поедающих каштаны, купленные за несколько чентезимо у старухи в черном платке, обрезанных шерстяных перчатках и серой юбке, вечно стоящей там, сгорбившись над своей жаровней, — сразу же раздавались свистки, крики, издевательское цыканье, ругательства. Ускорить шаг не помогало. Казалось, расстояние делает крики только более пронзительными. Они преследовали ее. Они были как холодные, влажные, мерзкие руки, пытающиеся схватить, пощупать ее под одеждой.
В первом же темном месте, на первой лужайке, он валил ее на траву. Упираясь подбородком в его плечо, не смыкая век, она позволяла всему идти своим чередом.
Потом она поднималась первой. И если в какой-то момент ее охватывало неожиданное желание отбиваться, кусаться, сделать ему больно (Давид никогда не сопротивлялся этому: сразу расслабив длинную спину, он опускался на нее всем своим весом), то вот уже эта злость, эта ярость, заставлявшая ее отталкивать его от себя, уступала место ощущению страшной тоски и страха. Каким далеким он кажется сейчас! — думала она про себя, пытаясь поднять его, поправляя и отряхивая его пальто. Насколько же ему ничего сейчас не важно! И однако же, добавляла она, стоит ли обвинять в этом его? Разве она не способна была предвидеть сама, чем закончится вечер? С того момента, когда они встречались у ворот ее дома и почти без слов приветствия быстро направлялись в сторону городских стен, — всякий раз все было легко предсказуемо.
Они двигались дальше.
Она хорошо чувствовала и понимала: холодный, рассеянный, что бы он ей сейчас ни сказал, все это могло только ранить ее. И все-таки она его провоцировала.
Например, она спрашивала:
— Как зовут твою маму?
И поскольку Давид молчал, отвечала за него.
— Тереза, — произносила она по слогам.
Разве не смешно, что она задает ему такие бессмысленные вопросы и что потом она же, по слогам, как школьница на уроке чтения, сама себе отвечает?
— А Марину, — продолжала она. — Как зовут твою сестру Марину?
Она разражалась смехом. И потом повторяла:
— Ма-ри-на.
Ускоряя шаги по подмерзшей земле, Давид зевал. Но наконец решался заговорить.
Речи это были странные, трудные для понимания, что-то истинное в них было, безусловно, но также — и чтобы заметить это, достаточно было внимательно прислушаться к тону его голоса — много было и выдуманного. Он рассказывал в основном о себе, и особенно об одной «сентиментальной связи», которая у него была с барышней из самого лучшего общества. Он, не называя имен, беспрерывно хвалил не только ее красоту, но и светские манеры, утонченный аристократический вкус. Их встречи, их ссоры (поскольку они часто ссорились, судя по всему) происходили всякий раз в исключительно роскошной обстановке: благотворительный бал Кружка Единодушных, где собиралось высшее общество, праздничный спектакль в городском театре, конная прогулка, завершившаяся торжественным приемом на какой-нибудь красивой вилле с большим парком вокруг. В общем, речь шла о «непростых взаимоотношениях», которым, конечно, чинили препятствия их семьи, но «исключительно» из религиозных соображений: в общем, обстановка, где о некоторых «вещах», которыми они только что занимались на лужайке, не говорилось даже по ошибке… Между тем они спустились с валов и вошли на улицу Салингуэрра. И если до того момента она слушала молча, почти затаив дыхание, то как только она замечала по очертаниям домов и фонарей, что скоро, через несколько мгновений, им придется расстаться, ее охватывало такое нервное возбуждение, что она порой боялась не суметь с ним совладать. О, как она ненавидела в те моменты свое жалкое поношенное пальтишко, свои растрепанные волосы, прилипшие от влажности к вискам, свои руки, огрубевшие от работы и от мороза! С другой стороны, думала она, что еще ей остается делать в такой момент, как не попытаться успокоиться? Невысокая, лишенная какой бы то ни было привлекательности как во внешности, так и в характере (была бы она хоть более распутной, что ли!) — раз уж ее судьба была решена, стоило принять ее теперь. Кто знает, если она сумеет успокоить свое сердце, может быть, Давид ей будет за это благодарен. Может, в будущем он даже стал бы относиться к ней как к старой подруге, которая имеет право задавать любые вопросы, может дать любой совет, даже насчет самых щекотливых вещей. Мало это? Мало, понятное дело. И все же лучше, чем ничего.
