— Ты что объедки ешь? — укоризненно спросила меня внушительного размера женщина в белом переднике.
Я чуть не поперхнулся от ее слов.
— Есть хочу!
— Детдомовский? — спросила она.
Я кивнул, и незнакомая женщина повела меня в каморку. Там были стол, две табуретки и подобие дивана. Накормила она меня до отвала, после чего я сразу захотел спать. Она поняла это без слов.
— Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?
— Всегда готов, — кивнул я.
Растянувшись блаженно на продавленном диване, я испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван. “Господи, чего еще надо?!”
Так начались мои трудовые будни. Утром я уходил в школу, после — сразу в привокзальный буфет. Убирал зал, вытирал столы, мыл горы посуды. Мне не платили, но бесплатно кормили и разрешали спать на старом диванчике в чулане. Я был безмерно рад такой жизни. Тетя Лида представила меня всем как своего любимого племянника, и ко мне никто не приставал с лишними расспросами.
Халява длилась недолго. Кто-то накапал начальнику вокзала обо мне, и меня в три шеи выкинули оттуда.
Я снова оказался на улице голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес. В один из дней бродяжничества ноги принесли меня к дверям Айседоры. Я забыл вам сообщить, что половину своей жизни отдал бассейну — так этого пожелали мои усыновители, и отдал, наверное, не зря, так как за моими плечами был первый взрослый и уже маячил КМС. Но были еще танцы. Меня на них чуть ли не насильно притащила мать. И произошло необъяснимое. В Айседору, как в педагога, я влюбился мгновенно. Она смерила меня взглядом с головы до пяток и коротко сказала: “С тебя будет толк при одном условии — ты должен полюбить то, чем собираешься заняться”. Я полюбил танцы и Айседору с первого занятия. У каждого из нас есть потребность в любимом учителе.
Айседора долго и упорно разглядывала меня, не приглашая в квартиру.
— Евгений, вернись домой, тебя простят.
— К Тихомировым я не вернусь! — твердо заявил я.
— Что ты такое говоришь?!
— Правду, в которую никто не хочет верить, — запальчиво воскликнул я. — Они ведь вам звонили?! — догадался я, увидев растерянность Айседоры. Меня пробрал смех. — Они уже накапали вам, что у меня не все нормально с головой, что я жертва родовой травмы и все такое. Зачем вам ученик, который пугает вас своими проблемами?
— Ты не прав, — укоризненно посмотрела на меня Айседора.
— Да? — я вызывающе посмотрел на Айседору. — Если попрошусь пожить у вас, пустите?!
Айседора замялась, все стало понятно и без слов. За ее дружелюбием прятались растерянность и страх. Я быстро собрался, оставив Айседору в полном смятении.
Вторым в списке числился Элл. Дверь открыла его мама — Любовь Дмитриевна.
Увидев меня, она перестала улыбаться.
— Михаила нет, он с ребятами пошел гулять.
Элл не слышал звонка, выполз в коридор. Все замялись, получилась картина Репина “Не ждали”. “Я не заметила, что он уже пришел! — оклемалась первой Любовь Дмитриевна. — Миша, иди в комнату, мне надо переговорить с твоим одноклассником”.
Элл послушно поплелся в комнату.
— Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны разборки с твоей матерью, ты меня понял?
— Конечно, тетя Люба. Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.
— Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! — губы Мишкиной матери негодующе задрожали.
Я, не слушая больше возмущенных упреков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.
Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, иного быть не может, — успокаивал я себя. Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, зато буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.
— Кто там? — спросила из кухни мать.
— Ошиблись квартирой, — отец посмотрел на меня и закрыл дверь.
Я все понял. В грудь вонзилась невыносимо острая колющая боль, ноги мгновенно онемели, став чугунными и непослушными. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль. Она то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.
Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.
Я снова пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту — фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности — величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собора, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам проскальзывали одинокие человеческие фигуры.
Тогда я первый раз переночевал в подъезде на картонной подстилке за лестницей. Когда утром выполз на улицу, морозный туман рассеялся. Показалось солнце, мертвое и холодное, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи. Легкие снежинки перестали сыпаться на землю. Улицы были серыми и безлюдными. В школу я не пошел. Целый день как неприкаянный я носился по городу. Под вечер, уставший и голодный, сел на скамейку и смотрел на проходящих мимо меня людей. Никогда еще дни не были для меня такими долгими и мрачными.
Три-четыре дня я снова ничего не ел, еле держался на ногах. Ночевал где попало, чаще в подъездах, в подвалах и на чердаках, было жутко холодно. В Пентагон не ходил, чтобы никого не довести до сердечного приступа своим запущенным видом. Выглядел я истинным доходягой: лицо помятое, бледно-серое, под глазами синие круги, волосы жирные и слипшиеся.
Я уже и не помню, зачем забрел в “Санта-Барбару”, так называли городской парк из-за полукруглой арки перед входом. Наверное, мне хотелось инстинктивно быть поближе к людям.
В парке активно бурлила ночная жизнь, шастали люди, они спрашивали, нет ли у меня курева, как будто на моей физиономии было написано: “Магазин открыт”. На скамейках сидели мужчины: по двое, по трое, оживленно разговаривая между собой; пары вставали и уходили, на их места садились другие. Я спиной чувствовал ощупывающие, настороженные взгляды, казалось, даже различал чуть слышный шепот, доносящийся со скамеек. Было здесь много пожилых, их вид и взгляд были опустошенными, как у бомжей, которые уже потеряли надежду когда-нибудь вернуть свой первоначальный человеческий облик. Среди пацанов, которые стояли чуть поодаль отдельной стаей, я узнал Комара. Мы увидели друг друга. Он смерил меня удивленным взглядом и что-то негромко сказал стоявшему возле него парню; оба гадко засмеялись. Мне показалось, что они смеются надо мной. Комаров был моим одноклассником по Пентагону. Я интуитивно чувствовал — вечернее сборище мужиков и пацанов в “Санта-Барбаре” происходит не случайно.
С тоскливой безнадежностью я всматривался в темноту необъятного неба, чувствуя себя брошенным, одиноким. Меня снова захлестнула волна ненависти к усыновителям.
Возле меня присел мужик — плотного сложения, хорошо одетый, с грубоватым лицом.
— Замерз?! — участливым тоном спросил он. Его лицо озарила приятная, доверительная улыбка. Он придвинулся ближе ко мне.
— Нет, — сдавленным голосом ответил я, нервно облизав губы.
— Да нет, замерз, — и мужик заботливо прижал меня к своему пальто.
Внутри у меня все сжалось и напряглось, особенно, когда чужие мужские руки коснулись моих продрогших пальцев и стали их согревать, растирая. Лицо мужика оказалось совсем близко: холодные глаза, тяжелый нос, грубые губы — я инстинктивно отпрянул.
