Этой деловой трезвости соответствует и невозмутимость рассказчика. И если так тщательно выпестованный Эме образ «невозмутимого рассказчика» сыграл положительную роль в художественной ткани его произведений, то в идейно-содержательной линии он прозрачно-обманчив и ничуть не скрывает истинных, демократических симпатий писателя и гуманистических установок его творчества.
Л. Виндт
Мелитина Трелен вышла на дорогу и сказала торговцу кроличьими шкурками:
— На этой неделе ни одного не забила, мсье Боссле. Понимаете, самец-то у меня вконец обленился, уж и до баловства не охоч. Вот мне и боязно, вдруг останусь ни с чем.
Мсье Боссле кивнул — понимает, мол, хохотнул насчет самца и добавил:
— Точно, встречаются такие самцы, безо всякого понятия на этот счет.
Оба развеселились. Старуха так и закатилась, огромные груди колыхались под кофтой. Еще не отсмеявшись, она сказала:
— А вы все такой же, как были, право слово.
Торговец кроличьими шкурками скромно потупился.
— В нашем деле всякого наслушаешься, иной раз уши вянут, а вот с вами, мадам Трелен, я всегда не прочь на такое посмеяться. А теперь до свиданьица, не опоздать бы мне в Глезан к началу кино.
— Кино? Что еще за кино?
— А как же, сегодня там открывают кино на двести мест. Вот теперь и будут пускать картины по четвергам и воскресеньям, на гумне у прежнего нотариуса. Счастливо оставаться!
Мелитина посмотрела ему вслед и вернулась на кухню. Весь день кино не выходило у нее из головы. То ее охватывала какая-то непривычная веселость при мысли, что такая новинка завелась всего в пяти километрах от ее дома, то ее сердце заходилось от боязни, как примет старик ее сообщение. Нельзя сказать, чтобы он часто злобился или во всем перечил, но очень уж был упрям и если скажет «нет» — его с места не своротишь, даже слушать не станет.
Когда дед Трелен пришел домой, похлебка уже ждала его на столе. Усаживаясь, он спросил:
— Видала кого сегодня?
— Нет, никого не было. Вот только Боссле заходил.
— Это тот Боссле, что шкурками торгует? — уточнил старик. — Экой чудило.
— Намедни я ему всучила шкурку за три франка пятнадцать су. Облапошила его вчистую, иначе не скажешь.
— Облапошила, облапошила, а он все равно похитрее тебя, старуха, будет.
Мелитина залилась деланным смехом и сразу пожалела об этом, почувствовав, что старик насторожился. Она наклонилась над кастрюлей, поворошила огонь в очаге и наконец решилась сказать:
— Знаешь, чего он говорит, Боссле-то?
— Скажешь — знать буду.
— Говорит, будто в Глезане кино открыли.
Старик помалкивал, выжидал, почесывая руку о небритый с воскресенья подбородок.
Мелитина сочла это добрым знаком и с нарочитой непринужденностью заявила о своем решении, будто вовсе и не нуждалась в согласии мужа:
— Охота мне сходить туда в воскресенье, вот что я тебе скажу.
Сперва ответа не последовало. Мелитина было обрадовалась, что старик, как она и рассчитывала, отнесся к ее замыслу равнодушно. Но тот, не глядя на нее, изрек:
— Пустое это дело, в кино ходить.
— Поглядеть-то, вроде бы, есть на что, ей-богу.
Старик медленно повернулся к плите, обильно сплюнул и твердо сказал, не повышая голоса:
— Нечего туда шляться.
Ясно было, что старика не умаслишь и не перехитришь, и Мелитина уже приготовилась к ругани. Но ей помешал истошный вопль на соседнем дворе.
Дед Трелен тихонько хмыкнул себе под нос:
— Опять, должно, Клотер жену в колодец спускает, — сказал он.
Дед снова взялся за похлебку, а Мелитина выскочила из кухни, позабыв о кастрюлях. Возле дома Пиньолей она остановилась, посмеиваясь про себя и упиваясь любопытным зрелищем.
Рыжий мужичонка, приземистый, крепко сбитый, ноги колесом, выговаривал кому-то тонким, пронзительным голосочком, наклонясь над колодцем, а ему отвечал, будто издалека, другой голос, глухой, как у чревовещателя. Это Клотер Пиньоль отчитывал жену.
Говорил он, казалось, беззлобно, иногда даже заливался мелким смешком, отчего плечи у него подрагивали. Мелитина слушала, как он неторопливо осыпает жену бранью:
— Паскуда треклятая, насидишься у меня теперь в холодке. А ну повтори, зараза, что я напился, а ну повтори-ка… я те рога-то обломал, паскуде, нет, что ли? Ах ты паскуда! Сам не знаю, почему бы мне цепь-то не отпустить, чтоб враз с тобой покончить… паскуда…
Мелитина, всласть налюбовавшись на мучителя, окликнула его наконец, прикинувшись донельзя возмущенной:
— Совести у тебя нет, Пиньоль, ну чего ты измываешься над Жукой, она, бедная, такой рев давеча подняла, у священника в доме и то, поди, слышно было.
Пиньоль обернулся и приветливо осклабился:
— А, это вы, Мелитина. Чего вы тут потеряли, глядите, как бы старик не приревновал.
Мелитина не могла удержаться от смеха. Она искренне жалела Жуку, признавала, что Клотер, бесспорно, пьяница и охальник, но стоило ей увидеть его рожу, кривой, потешно фыркающий нос, хитрые глазки и рот серпом, смех так ее и разбирал. И все-таки неугомонный какой-то он был, этот чертов Клотер! Чего только он не придумывал, чтобы помучить Жуку, кроткое создание, безропотно сносившее все его издевательства. Недавно он затеял подвешивать ее в колодец. Вбив крюк внутри деревянной обшивки сруба, он удерживал цепь в таком положении, что Жука, стоя в бадье, висела над самой водой, и оставлял ее там чуть ли не на час, наслаждаясь воплями несчастной женщины. В деревне все знали о его жестоких выходках и все молча потакали ему, становясь, как водится, по деревенскому обыкновению, на сторону грубой силы.
Поглаживая кнутовище, зажатое в кулаке, Пиньоль добавил:
— Эй, слушайте, Мелитина, не подумал бы старик, что мы с вами тут свиданку назначили!
— Куда там, — отозвалась Мелитина, — от свиданок с такой старухой, как я, большой беды не будет.
Пиньоль начал было возражать ей из вежливости, но тут из колодца донесся жалобный голос:
— Вытащи меня, Клотер, а то стряпня моя, того гляди, на плите подгорит.
— Вот чертова баба, что ни делай, она все свое лопочет, — злобно проворчал Пиньоль.
Потом нагнулся над колодцем и пропищал дурацким голоском мальчишки-певчего:
— Сказано, не вытащу. Пойду-ка я к Биро, девчонку его потискать, я с ней уговорился. Мое вам, цыпочки!
И ушел, трясясь от хохота.
Мелитина не решалась поднять бадью с Жукой из страха, как бы не разозлить Пиньоля. Она низко наклонилась над срубом, силясь хоть что-то разглядеть в глубине колодца, но по старости видела только мерцающие блики, когда по поверхности пробегала серебристая дрожь.
Вдруг из глубины колодца послышался тихий, безостановочный плач. Мелитину всю так и перевернуло от этого плача, сердце обмякло от жалости, будто губка, горло сдавило — слова не выговорить. А скорбный плач заполнял весь колодец безысходным отчаянием.
Мелитина робко позвала:
— Жука, золотко мое, Жука!
Плач затих.
— Это вы, что ли, Мелитина?
— Да перестань ты, говорю, кровь себе портить. Живи я с таким шелопутом, как твой, я бы ему живо мозги вправила, верно говорю.
Стоя в бадье, вцепившись обеими руками в цепь, Жука смотрела вверх, где виднелась по пояс бабка Тре-лен, резкой черной тенью выступая посреди светлого круга. Иногда от неосторожного движения Жуки бадья резко накренялась, и это отчаянно пугало ее. Жука была маленькой и тщедушной, а от вечного страха перед затеями мужа она и вовсе съежилась в комочек. На худеньком личике удивленно светились большие голубые глаза с кротким взглядом.
А бабка Трелен все увещевала ее тихим голосом:
— Брось, не реви, не на век же такая жизнь.
— Да что вы, теперь уже, видать, ничего не поделаешь…
— Как знать-то. Такой озорник может враз перемениться. Мой-то, как вспомнишь, тоже не всегда был шелковым.
— Тут и сравнения нет, Мелитина.
— Вон как, по-твоему? А я тебе, к примеру, скажу, что он меня в кино не пускает, новое-то кино, слышь, в Глезане открылось.
— Кино…
— Да, мне в кино охота сбегать, вот взбрело в голову.
— А зачем?
— Как зачем? Да поглядеть. Ты-то в кино ходила, нет?
— С таким муженьком, как мой, вряд ли походишь…
— Ну хоть слыхала про такое?
— Может статься, да не помню. А стоит посмотреть?
— Да. Вот Марго, Бедуимова жена, мне на днях рассказывала, чего она там насмотрелась. Понимаешь, в помещении-то темно, ну, вроде как у тебя в колодце, а как заглянешь вглубь, там полотно навешено и на нем всякое увидишь, будто сама по нему живьем ходишь. А вот про что там дело было, Марго рассказывала, да я запамятовала. В общем, женщина там одна была, ну, красавица, разодета что надо и все такое, и кругом ухажеры, по одежде скажешь — вроде наш советник в Глезане или депутат; словом, народ шикарный и все друг с другом хахалятся. Вишь ты! И сами из себя все прехорошенькие. Марго говорила. А под конец взасос целуются, когда и не ждешь, право слово.
