— Пошли домой, — предложил он Мальчику, но тот помотал башкой.
— Нет, хочу посмотреть, как они станут мертвыми. Вон тот, он работал в Заготзерне, жил возле Гребли. А второй — директор школы, третьего не знаю.
— С чего это они станут мертвыми?
— Когда приезжают эти на мотоциклах, обязательно бывают мертвые. Смотри, смотри!
Обеликс не стал смотреть, подошел поближе к крыльцу, чтобы Вилли увидел, что он все-таки пришел, и Вилли, увидев его, дернул углом рта.
Перед уходом Обеликс решил взглянуть на красавицу, но ее на крыльце уже не было, он обернулся и увидел ее рядом с хозяином около ворот, увидел и тех троих в белых рубахах, болтающихся на перекладине.
У школы его перехватил старик Туз. Туз считался старостой собачьего сообщества. Это было признано всеми. Во-первых, он был старше всех, но еще крепок, во-вторых, он охранял школу и был уважаем самим директором школы, который теперь висел на воротах.
Туз сказал, что ночью надо прийти на выгон, чтобы повыть.
— Зачем?
— Так полагается, — коротко ответил Туз.
Вилли, видать, только что вернулся домой и сделал непонятное: сбросил с себя совершенно чистые белье и рубашку.
Отто уже таскал воду из колодца, а Бабушка разводила очень опасный каустик для стирки.
Вилли в длинной холщовой рубашке вышел на двор с бутылкой, сел под грецким орехом, подозвал Обеликса.
— Иди сюда, глупая любопытная зобака. Запомни меня, потому что я, как Эпаминонд. Великий полководец, но, когда его плащ был в починке, он не выходил из дома. Я пью за Эпаминонда, но вообще-то, глупая зобака, я мечтал стать таким, как Агесилай, и что из этого вышло? Отвечай. Молчишь? Тогда я отвечу за тебя, — шайзе…
Вилли любил употреблять незнакомые имена и слова.
— …Агесилай был царем спартанцев. Историк о нем пишет, что он был худым, хромым, но ходил очень быстро. Со своими был приветлив, с иноземцами насмешлив. Как я с тобой… Ты знаешь, мы прошли примерно столько же, сколько десять тысяч воинов в походе на Вавилон. Смешно, но поговорить я могу только с тобой. Скоро мы расстанемся, друг мой, и если бы ты был египетским царем Амасисом, а я твоим другом — греческим царем Поликратом, ты бы разорвал со мной отношения, чтобы не видеть моих будущих бед, будучи бессильным помочь мне. Говорят, один из сегодняшних был учителем, я тоже был учителем… истории… жаль, что ты не пьешь…
Обеликс сидел перед ним и делал вид, что внимательно слушает всю эту белиберду, на самом деле он пристально изучал Вилли.
И вот каким был вывод: Вилли стал взрослым. За эти две зимы, минувшие со времени его прихода сюда, он стал другим: доверял Бабушке и перестал бояться. Но эти два состояния не были связаны одно с другим. Он перестал бояться, потому что ему стало безразлично. Он пришел молодым и страстно любил жизнь, а теперь был старым, конечно, не как Бабушка, но почти как сосед Гусарь. У него появился запах старости — равнодушие и усталость.
Последний раз он был молодым на Новый год, но вспоминать эти дни было больно из-за Васи.
Вася жил в маленьком глинобитном сарайчике на границе с соседями.
Он был очень хорошеньким, чистеньким, похожим на человека поросенком. А главное, он был умным и проницательным. Понимал все буквально на ходу. Когда Обеликс пробегал мимо него, он по походке, по позиции хвоста мгновенно угадывал его настроение.
Летом его выводили на двор, привязывали возле старой хаты, и он часами внимательно изучал жизнь вокруг, вглядываясь в нее своими умненькими глазками с белыми ресницами.
Иногда он пытался рассказать что-то, говорил длинно, путано и так возбужденно, что сбивался с дыхания.
Что-то из его речей Обеликс понимал, например доклад о событиях прошедшего дня: что делала Бабушка, когда вернулись Генрих и Вилли, кто из собак пробегал мимо двора.
Но, к сожалению, Вася любил и пофилософствовать, порассуждать о смысле жизни, о странностях людей… Это было уже труднодоступно пониманию. Обеликс из вежливости слушал, чуть помахивая хвостом в знак присутствия внимания, но скоро зевота судорогой сводила челюсти, и он длинно визгливо зевал.
Кончилось наихудшим образом.
И с тех пор Новый год навсегда стал праздником, вызывающим двойственное чувство: с одной стороны — праздник, люди добрее и щедрее, а с другой — всегда вспоминался и Вася.
Вилли очень красиво нарядил елку, она стояла в горнице, украшенная золотыми цепями, орехами и стеклянными блестящими игрушками, был даже стеклянный танк.
Вечером на ней зажгли маленькие свечи, и Отто очень красиво играл на губной гармонике, а Вилли ОСОБЫМ голосом читал вслух какую-то толстую книгу.
А вот Вася накануне вел себя очень странно. Он без конца звал Обеликса подойти, и когда тот подходил, начинал очень нервно, почти визгливо, что-то рассказывать. На губах у него вздувались и лопались пузыри. Временами он всхлипывал, но Обеликс никак не мог понять, что так сильно взволновало его.
Но вот когда Вася начал метаться в своем тесном закутке, вскрикивать и даже вставать на задние лапы так, что поверх загородки виднелась его белесая мордочка с розовым, разинутым в крике ртом, а Отто, как-то неприятно сгорбившись над кухонным столом, начал с отвратительным дзиньканьем водить ножом по серому камню, — Обеликс понял, что ожидает бедного Васю.
Такое же дзиньканье доносилось осенью со двора старого Гусаря, потом была какая-то возня в хлеву, душераздирающий визг и больше никто не хрюкал, и Гусарша не носила чавун с варевом через двор.
Вася звал Обеликса, но Обеликс делал вид, что не слышит, а потом и вовсе ушел до вечера со двора. Наверное, действовал вроде того египетского царя, о котором говорил Вилли.
Ах, Вилли, Вилли! Милый Вилли, ты ушел навсегда в конце июля, когда на черной земле цветника среди тигровых лилий и табаков засветились оранжевые шарики опавших абрикосов. А ведь ты так любил абрикосы!
Он уходил на рассвете.
Обеликс и Бабушка вышли к калитке проводить его. Бабушка его перекрестила, а Вилли, как-то странно хрюкнув, шмыгнул носом. Потом наклонился к Обеликсу и сказал: «Ну что ж, редкое животное, я ухожу, оставляя тебя в этой глуши, где ты кончишь свои дни, как Велизарий или Помпей, а я — неизвестно где. Не забывай меня!»
И разве мог знать Обеликс, ставший уже очень скоро Фиксом, потом Габони, потом Гапоном, что Вилли понадобился здесь же, совсем рядом, генерал-фельдмаршалам Клюге и Манштейну, что попал в плен на Курской дуге и был отдан в работники двум женщинам, жившим в землянке, что, вернувшись в Германию, написал об этом роман, потому что стал писателем и литературным начальником в Германской Демократической Республике и постарался навсегда забыть, что его портрет (как самого красивого офицера вермахта) был помещен на обложку иллюстрированного журнала.
И разве мог предположить Обеликс, что девочка, ковылявшая по одеялу, расстеленному под яблоней, на толстых ножках, а потом приезжавшая к Бабушке вместе со своими сестрами на лето подкормиться, что этой девочке пьяный и несчастный Вилли скажет по телефону: «Я целую твои ночные губы».
Теперь о женщине по имени Леся. Но назвать ее женщиной было трудно, хотя ко времени описываемых событий ей стукнуло тридцать пять.
Дело в том, что была она не то чтобы глупа, хотя и глупа тоже, но инфантильна. И вот в этой инфантильности крылась ее притягательная сила. И еще в красоте. Где-нибудь в Калифорнии или в нынешние наши времена быть ей киноактрисой, а тогда красота в СССР считалась не Бог весть каким капиталом, и волевая сестрица при равнодушии мамаши и папаши затолкнула ее в какой-то дико трудный технический вуз, потому что «инженер — это всегда кусок хлеба». Дальше этого пресловутого куска хлеба мечты простого советского обывателя не простирались.
И сидеть бы ей всю жизнь за ненавистным осциллографом, рассчитывая какой-нибудь блок системы самонаведения, если бы в середине шестидесятых судьба не послала ей представителя иных времен, иных палестин.
Он был старше ее, но она, не колеблясь, оставила какого-то там мужа, и уже очень скоро сидела в знаменитом ресторане ЦДЛ, и сам Михаил Аркадьевич Светлов, пьяненький, называл ее санитарочкой. Дело в том, что по бедности в качестве украшения она туго стягивала гладкий лоб белой лентой.
Но бедность была скоро забыта, потому что закоренелый холостяк баловал свою молодую жену, и жили они, вот уж действительно, душа в душу.
Происходило это по двум причинам: несмотря на зрелый возраст и значительные посты в писательской организации, Роман Осинин (назовем его так) был человеком инфантильным, доверчивым, романтичным и глуповатым. То есть хорошим человеком.
Кроме того, была в его характере редчайшая черта: нежелание и неумение держать человека за горло, так он называл свою безграничную терпимость.
