Мама ответила в штыки:
— О чем ты говоришь? Как тебе не стыдно! Я так крепко сплю, что ничего вообще не слышу. А не то что. И если хочешь знать, я тоже считать умею. У меня свои приметы, материнские. У тебя какой срок? На самом деле какой, а не какой ты Фиме втолковываешь? От матери ничего не уйдет. Так и усвой. Мы б с тобой ребеночка сами на ноги подняли. Без несчастного Фимы и его квартиры с подвальчиком. Тут и моя вина есть. Я тебя подтолкнула, не разъяснила, как будет трудно жить с нелюбимым. И за это прошу прощения.
У меня в мозгу пробежала мысль, что мама права и ее вина несомненная. Могла бы и предупредить. Но в целом — идти на уступки не в моей натуре. И кроме того, жизнь есть жизнь, и если она к своим годам этого не поняла, то что говорить.
Обстановка сильно усугубилась.
На общем фоне мое раздражение нарастало. Встал вопрос ребром — или мама, или я.
А время тем не менее продолжалось стремительно. Я взяла академотпуск в техникуме, чтобы готовиться к родам.
Фима продолжал быть на работе на отличном счету, но его личное поведение становилось все более тяжелым. И основной параметр — алкоголь. Он этого стеснялся и для подобных мероприятий старался уходить из дома. У него нашелся друг-собутыльник Яшковец Леонид Петрович.
Не могу не заметить, что Яшковец нигде не работал по трудовой книжке, а считал себя художником на вольных началах. Его художество заключалось в рисовании сомнительных афишек для кинотеатров, и в первую очередь для кинотеатра имени Чапаева. Для хулиганства он на плакатах изображал женщин, слишком похожих на меня, а не на артисток, которые на самом деле играли. Я знаю, что он меня обожал, потому что поклонялся красоте как таковой. Это Фиме нравилось и льстило его мужскому самолюбию.
Что касается мамы, то она чуяла нехорошее. Несколько раз ездила в Остер с целью обосноваться там отдельно при ком-нибудь из родственников или знакомых.
Она говорила так:
— Вот родишь, я ребенка понянчу, и в Остер. Тянет. Что поделаешь. Ты не обидишься, Майечка?
— Конечно, не обижусь. Лишь бы тебе, мама, было хорошо.
Да, нелегко.
Но дело не в этом.
Фимино внимание проходило сквозь пальцы, как песок. Ни мне удовольствия, ни ему. И подарки закончились в конкуренции с проклятой водкой.
Мое взросление и становление как личности пришлось на трудную пору. Получилось так, что решать свою жизнь мне пришлось самой. Без совета, без поддержки.
Однажды, уже прямо перед родами, Фима пришел очень поздно, в темноте, и начал плакать, что не может забыть свою прежнюю семью и деток, что ему хочется о них порассуждать, а я никогда ему не предлагала. Что я бесчувственная женщина, что мне на Бессарабке солеными огурцами торговать, а не готовиться к рождению нового человека.
Я ответила Фиме за соленые огурцы сполна. И про его внешнее поведение, и про его скрытые недостатки. А в заключение припечатала, что, боюсь, его ребенку будет стыдно видеть каждую минуту подобного папу.
Внутренне я не кривила душой, потому что не тот отец, кто зачал, а тот, который растит.
Фима взял мои замечания на учет и две недели не пил. А в день, когда я родила сына — Мишеньку, явился в роддом пьяный, и не один, а с Яшковцом. И без цветов, и без ничего. Какой же стыд перед врачами, нянечками и соседками по палате!
А все-таки сердце просило настоящей большой любви. Но силы отбирались ребенком, моим дорогим Мишенькой.
Год прошел в детских криках, поносах, в постоянных заботах о том, чтобы хоть минутку поспать. Мама помогала в меру сил. Но родную мать младенцу никто не заменит, хоть с молоком у меня получилась заминка, и малыша вскармливали подручными средствами.
Обстановка вокруг практически не менялась, а я научилась отвлекаться и от мамы, и от Фимы. Но главное, будучи поглощенной заботами о ребенке, я совершенно упустила из виду политические обстоятельства. Так как я официально находилась в положении кормящей матери, то считала, что, во всяком случае, закон на моей стороне и лично мне бояться нечего. Эту мысль подал мне дядя Лазарь во время одного из своих визитов. Он повторил достоверные сведения из высших кругов, что советская власть не фашисты все-таки и высылать будут с разбором.
Надо сказать, что дядя Лазарь оказался лучше, чем я про него думала. Он, когда общался в обществе без влияния своей жены Хаси Товиевны, становился другим: часто на кухне мы пили с ним чай, и он утешал меня по разным поводам. Мама радовалась на него и вздыхала, вспоминая их трудное детство.
Но вот как-то к нам наведалась разом с дядей Лазарем и Хася. Она и раньше видела Мишеньку, конечно, но тут он подрос, почти годик. Хася возилась с ребенком и, между прочим, обратила внимание, что у него лицо, не похожее ни на меня, ни на Фиму.
— Фаня, в кого твой внук?
Мама растерялась, но ответила в меру сил остроумно:
— Хасенька, ты лучше подумай, в кого твой сын Мотечка. Жадный и языкатый.
Хася не смутилась:
— Не жадный, а бережливый. И вообще. Я не про характер, а про внешность. Ты моего ребенка не трогай, такого сына поискать.
Потом свернули на постороннее, потом пришел выпивший Фима, потом случился маленький скандал на этой почве, и дело замяли.
Но от моего внимания не ускользнуло то, что мама посматривала на меня с большим опасением и даже печалью.
Сейчас много бразильских и других сериалов, и у всех есть знания, как бывает в жизни. Но тогда у меня были только я и мой сын Мишенька.
После мучительных размышлений я сказала маме:
— Если ты проговоришься когда-нибудь, кому-нибудь, что Мишенька не сын Фимы, — я тебя убью.
Мама отшатнулась от меня, как будто я уже в тот момент привела свое условие в действие. И через несколько дней заявила, что уезжает в Остер к дальним родственникам. Там ей подыскали работу в детских яслях нянечкой, и на свежем родном воздухе ей будет лучше.
Я, в свою очередь, вздохнула с облегчением. У мамы было слабое здоровье и астматические проявления. Может, что и серьезнее. Вплоть до ношения туберкулезной палочки Коха. Кто тогда проверялся, а ребенку лишний риск.
Впрочем, мама возложила тем самым на меня все заботы о Мишеньке, домашнем хозяйстве и прочее.
Но дело не в этом.
После отъезда мамы в доме стало намного просторнее и светлее. Шифоньер раньше перекрывал боком часть окна, теперь дядя Лазарь передвинул его на нормальное место; мамин топчан поставили на кухне; к тому же Фима принес детскую кроватку, и Мишенька смог свободно развиваться на своем месте, а не постоянно в колясочке или у меня под боком. Мамино пресловутое треснувшее зеркало вынесли в подвал. На его место ничего не повесили, так как на покупку приличного не было средств, а я не хотела заводить новую дрянь.
Пришло время возобновлять учебу в техникуме. О дневном отделении не могло быть и речи, так как Фиму перевели на другую должность со значительным понижением оклада.
Мишеньку отдали в ясли. Фима воспользовался старыми связями и устроил меня секретарем-машинисткой на обувную фабрику в Дарнице с прицелом перевода на вечерний. Я быстро научилась печатать на машинке и стала незаменимой по всем вопросам.
И все было бы хорошо, кроме Фиминого поведения, естественно. Он систематически приставал ко мне с разговорами о своей погибшей семье. Пытал, понимаю ли я его.
Я сначала отвечала, что понимаю и разделяю его неизбывное горе. Но, так как он после подобных ответов лишь сильнее развивал тему смерти, я постепенно перестала реагировать.
В конце концов он довел меня, и я сказала:
— Знаешь, Фимочка, штамп в паспорте — не приговор. Имей в виду. Сейчас трудное время, но я за тебя держаться не буду. Я тут прописана. Я мать. А ты пьяница и больше никто. Тебя скоро выгонят с работы, и будешь тунеядец.
В результате Фима перебрался спать на кухню. Я встретила это проявление с большим облегчением, хоть и без надежды.
Как я уже говорила, природа берет свое. Мне хотелось настоящей взаимной любви. И тут я обратила взгляд непосредственно на своего начальника — главного инженера фабрики Шуляка Мирослава Антоновича. Он не оказывал мне излишнего внимания. Всегда строгий, подтянутый. Очень интересный мужчина. И молодой.
Конечно, то, что он мой руководитель, меня смущало. Я пресекала свое нарождающееся чувство. Но. Каждый день находясь в близости, двое людей разного пола неизбежно попадают во власть определенных мыслей.
На день Восьмое марта было общее собрание со всеми сотрудниками, особенно женским составом, а потом в узком руководящем кругу в фабричной столовой. Тогда я поняла, что между мной и Мирославом что-то будет.
Миша в раннем детстве рос болезненным ребенком — сказывалось мое напряженное состояние во время беременности. Мне было трудно и неудобно брать больничный лист часто, как того требовали объективные обстоятельства. Я сильно переживала за Мишеньку. К тому же Фима абсолютно устранился от мальчика, и все валилось на мои плечи.
