Фима дошел до того, что придумал следующее:
— Мишенька ни в чем не виноват. Но я никак не могу его полюбить. Мне кажется, что он живет вместо моих тех деток. А им же тоже хочется.
С такими мыслями далеко не уедешь. Ребенок растет, а в доме подобный человек. Под воздействием паров алкоголя он может в любой момент отравить существование ребенка. И если развестись, куда девать Фиму? Где ему жить? Я даже молила Бога, чтобы ему встретилась другая женщина со своей жилплощадью и взяла к себе.
Но дело не в этом.
И в такой момент случилась приятная неожиданность. От мамы из Остра пришло письмо, что она выходит замуж. Причем за хорошего человека с частью дома. По имени Мельник Гиля. Мама писала, что я его должна помнить, так как он жил неподалеку от нас еще до войны. Я его вспомнила. Маме было на момент ее нового замужества сорок пять лет.
Гилина семья погибла в оккупации, и они с мамой сошлись за милую душу. По роду занятий Гиля был заготовитель кожи и дома находился редко, в основном ездил по селам. Обеспеченный. Но мама намечала продолжать работать, чтобы, как она написала, отложить кое-что на черный день независимо от Гилиных денег.
Такой оборот натолкнул меня на мысль о том, что Мишеньку можно было бы отправить в Остер, к бабушке. Там свежие молочные продукты, мясо и так далее.
В ближайшее воскресенье я с Мишенькой направилась в Остер.
Конечно, мое бедное, но счастливое детство встало перед моим внутренним взором. И речка Остерка, и ракушки на травянистом берегу. Мишенька удивлялся, какие маленькие дома, показывал ручкой и произносил: «Маиньки, маиньки». Очень умный ребенок, хоть ему тогда было чуть больше двух лет. Он рано начал говорить вслух, членораздельно.
Гиля произвел на меня хорошее первое впечатление. Сдержанный, скромный, аккуратный. Мама даже помолодела рядом с ним. Любовь не любовь, а женщина должна быть с мужчиной.
Состоялся серьезный разговор. Я намекнула маме про Мишеньку. Она приняла решение взять его на временное воспитание. Надо сказать, Гиля как сразу взял мальчика на руки, так и не спускал до самого моего отъезда.
Я оставила Мишеньку и чемодан с его вещами у них.
Теперь, когда я временно устроила сына, настал период личного второго рождения.
К 1953 году мои занятия в педтехникуме сошли на нет. Я бросила учебу, так как по поводу нервов была физически истощена. Эпизодические случайные столкновения с Виктором Куценко изматывали меня до основания. Он ничего не спрашивал, только вопросительно смотрел. Дарина Дмитриевна лишь однажды задержала меня за локоть и потребовала оставить ее мужа в покое. Я ответила, что ее муж мне ни к чему и я с ним не разговариваю.
Она выразила недоверие и в оскорбительном ключе заявила:
— Змеюка.
И это после всего, что произошло исключительно по ее вине, а не по моей. Я бросила учебу.
К тому же подтачивали сознание бесплодные ожидания новых еврейских испытаний. Как выражался в пьяном виде Яшковец:
— Не бойся, Майечка, может, ваших всех не в Сибирь отвезут, а прямо тут, на бережку Днепра сараи построят. Тут все ж таки родная земля. Я тебе красную помаду принесу, можешь рассчитывать.
Шутки у него всегда поражали, потому что были бессмысленные. Но Фима смеялся. Да, я женщина и ежеминутно старалась выглядеть.
И тем не менее к моменту моего полного отчаяния стало ясно, что никто никого трогать не будет. Сталин умер. Столько напрасных нервов.
Мы с Фимой сильно поговорили. Было о чем.
Во-первых, отношения с Шуляком развивались в естественном направлении и куда же нам было идти, как не в мой родной дом по месту прописки? Тем более что никого никуда уже не везут. Встал вопрос о разводе с Фимой.
Да, легко прийти к подобному решению, но жилплощадь сопротивляется.
Тут помог Яшковец. Он забрал Фиму к себе — конечно, с проклятиями на мою голову.
Но дело не в этом.
У Фимы тогда окончательно развилась идея забрать Мишу и поехать с ним в Государство Израиль. Многие евреи надеялись на Голду Меир, а Фима особенно. У него в бумажнике хранилась вырезка из газеты, где сообщалось о визите Голды в СССР. Дела давно минувших дней — осенью 1948 года. За пять лет вырезка стала антисанитарной, но Фима ее читал и перечитывал, как классическое произведение. А в состоянии тяжелого алкогольного опьянения совал кому ни попадя под нос. Жалко, что он мне сразу при нашем близком знакомстве не показал эту гадость. Жизнь моя повернулась бы иначе.
А тут Фима говорит:
— Хорошо, я временно иду на жизнь к Яшковцу, дай Бог ему здоровья, но забираю своего сына Мишеньку, и мы едем в Израиль. Мне тут ничего не надо: ни жизни, ничего. А там — другое. Теперь Сталин умер, теперь все можно.
Яшковец ему поддакивает.
Я, чтобы закрыть неприятную тему, говорю с прицелом на будущее, при этом совершенно внутренне не соглашаюсь:
— Хорошо-хорошо. Только пусть Мишенька немного подрастет. Хоть годик еще побудет у бабушки, подкрепится.
На этом и договорились.
После развода я взяла обратно свою девичью фамилию. Так мне хотелось отметить свободу новой жизни.
Прошло немного времени, и я написала маме про развод, чтобы она еще посмотрела за Мишенькой. Теперь уже с легким сердцем, потому что наступил момент, когда бояться нечего, а значит, надо жить.
Фима придерживался обещания и на квартиру ко мне не появлялся. Как-то я встретила его на Ярославовом Валу, зимой. Там очень сложная местность, скользота, а он шел выпивший и упал. Сверху съезжали по раскатанной дорожке дети на ранцах и уперлись в него, он их затормозил своим телом. Они обиделись и стали его дразнить: «Жид-жид-жид». А он уже был очень мало похожий на приличного человека — до того спился.
Я наблюдала с другой стороны и прошла мимо, чтобы он так и знал.
Но дело не в этом.
Интересно, что отношения с Мирославом Шуляком после моего развода с Фимой остановились.
Мы спокойно встречались у меня дома, ходили в кино и в театр, где на нас всегда обращали пристальное внимание — красивая пара. Но семейная жизнь не завязывалась.
Меня тяготило одиночество. И на рабочем месте случайно невзначай я сказала Мирославу, что за нашей спиной нас обсуждают. И в комсомольской организации мне намекали, что партийному человеку — а Шуляк, конечно, являлся членом партии на среднем посту — хорошо бы жениться, а не крутить любовь на глазах коллектива.
Я сказала это просто так, по-женски, чтобы показать настроение. Но Мирослав сделал свой вывод.
— Зачем ты, Майечка, всем рассказываешь, что у нас с тобой любовь? Это же наше личное дело.
Я ответила в том духе, что не рассказываю, а люди сами видят и считают, что если есть любовь — должна быть и семья.
Шуляк вроде обиделся на меня за прямоту. Но тут как раз я почувствовала, что беременна. Радости моей не было границ. Я сообщила Мирославу. Через пару недель мы расписались.
Как-то так сложилось, что я не рассказала Шуляку про Мишеньку. Мое истинное семейное положение оставалось вне досягаемости для многих. Сама я не распространялась. Свой развод перед Шуляком я мотивировала несходством характеров с бывшим мужем. А про Мишеньку разговор не поднимался. Ну и.
У каждого свои секреты. У меня прекрасный, красивый, здоровый сыночек Мишенька. А у Шуляка — парализованная престарелая мама. Никакому сравнению не подлежит. У нее сердце здоровое, она на хорошей заботе протянет еще сто лет.
Виновата я. Только я. Проявила простоватость. Меня умиляло, когда Шуляк торопился домой с наших свиданий — к мамочке. А с подробностями это оказалось вот что.
Недаром существует древний народный обычай — знакомиться с родителями и родственниками жениха и невесты до свадьбы. Но я же не могла предположить со стороны Мирослава такой жестокий подвох.
Тем не менее, несмотря на молодость, я приняла разумное решение, которое далось мне не слишком легко и просто.
За мамой Мирослава ухаживала за деньги специальная женщина, приходящая. Я намекнула, что можно бы доплачивать ей, и чтобы она за это переселилась и продолжала свое благородное дело круглые сутки. А если не согласится — поискать другую. Я же не смогу уделять маме надлежащее внимание ввиду беременности. Мирослав согласился. Мы нашли хорошую старушку со всеми обязанностями.
Получилась непредвиденная досадная осечка. Моя беременность не удалась на очень раннем периоде. Не знаю, что послужило причиной, скорее всего, тревоги из-за мамы Мирослава. Он очень переживал.
С работы я вынуждена была уйти, чтобы не разводить опять же семейственность.
Но я не отчаялась.
Я познакомилась с мамой Мирослава. Она оказалась очень старой женщиной. Мирослав у нее был младший сын, поздний, остальные трое погибли на фронтах Великой Отечественной. Муж умер в сорок третьем году от неудачной медицинской операции. Самое обидное, что Ольга Николаевна слегла буквально год назад, как раз когда мы с Мирославом познакомились.
