Яшковец рисовал что-то к очередному кинофильму и встретил меня рассеянно. Но когда увидел, что я принесла бутылку горилки, расположился навстречу.
Я прямо спросила, как дела у Суркиса, чем он занимается, как его здоровье.
Яшковец описал положение в двух словах: дуже погано. С работы выгнали окончательно, хорошо хоть не по статье; здоровье висит на волоске. Пьет много и что попало. Собирает копейки у магазина.
Я ужаснулась. Как стыдно! Но Яшковец покачал головой и даже с одобрением заметил, что так делают многие бывшие фронтовики. И ничего. Они заслужили право, и никто не смеет их осуждать. И еще они имеют право на свою собственную жилплощадь, где прописаны.
И пропел ни с того ни с сего: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…»
Удивительная склонность алкоголиков к пению.
Я обратила внимание, что Яшковец почти трезвый и не распечатывает мою бутылку.
Про жилплощадь я пропустила мимо, а поинтересовалась, какие планы у Фимы насчет сына. Хорошо бы ему отказаться от Мишеньки, чтобы мой новый муж усыновил ребенка.
Сказала с целью, чтобы информация дошла до Фимы сначала через Яшковца, а позже я лично добавила бы, как и что.
Яшковец пожал плечами.
Прощаясь, я выразила удивление, что он не притронулся к гостинчику:
— Неужели же не нравится?
Он ответил, что боится пить, вдруг я отравила, но тут же открыл бутылку и хлебнул из горла:
— Дывысь. Я ж шуткую. Добра, гадость. Фимку прыгощу. Мы з ным давно такой не бачилы. На здоровьячко будэ. А ты нэ журысь. Всэ само собою. Само собою.
На тот же день я обещала зайти к Виктору — забрать свою дипломную работу. Когда я шла по длинному коридору к двери комнаты Куценко, сердце мне подсказывало недоброе.
Так и получилось.
Я застала у Виктора постороннюю женщину. Она была в халате и мыла пол. Причем по всему ее расхристанному виду — даже комбинации на ней не было — я поняла, что она здесь на правах хозяйки.
Я прямо спросила:
— Когда вернется Виктор?
Она ответила на вопрос уклончиво:
— А кто вы такая, чтобы интересоваться его приходами и уходами?
Сразу пошла на конфликт. Я, не скрываясь, заявила, что очень близкая знакомая и, может, даже больше, а ее здесь вижу в первый раз. На что она рассмеялась с циничностью и, выкручивая грязную тряпку прямо на пол, сказала:
— Это я тебя вижу в первый раз и, будь уверена, в последний. Ты Майя. Я тебя узнала. Мне Виктор про тебя рассказал. До свидания.
Да, предательства совершаются самыми близкими людьми.
Конечно, в техникуме я поймала Куценко буквально за рукав и пристально взглянула ему в глаза. Он достал из портфеля предназначенную мне работу и сказал:
— Все. В расчете. Ты из меня всю душу вытянула.
И так быстро пошел, что даже оскорбительно.
Теперь мне предстояло подвести некоторые неутешительные итоги.
Я, спасая доброе имя Суркиса, вывернула дело перед Мирославом таким образом, что мой бывший муж ушел жить к другой женщине и у них полный порядок, квартира ему ни к чему. А от своего родного сына Мишеньки Суркис отказался.
И вот теперь получается, что из-за какого-то пьяницы вся моя жизнь под угрозой.
Конечно, я могу сказать Суркису, что Мишенька — не его сын. Но к Куценко я обратиться за поддержкой в этом щекотливом вопросе не могу. По необъяснимой причине он ожесточился и отверг меня полностью, что следовало из его взгляда. И потом, неизвестно, что последует за таким объяснением. Я получаюсь черт знает какая женщина — явится Суркис и устроит скандал перед Мирославом. Ведь во все подробности не вникнешь, а прямая картина нелицеприятная. При обывательском рассуждении. И главное: по документам — Миша законный сын Суркиса. А документы есть серьезное препятствие вообще для всего.
Ясно, Суркис, в силу своего нынешнего и прошлого положения, может наговорить и наделать такого, что не то что я не расхлебаю, а и милиция окажется без сил и средств воздействия.
Я погрузилась в отчаяние. Каждую минуту ждала прихода Фимы, искала выход и не обнаруживала. Но тем не менее я успешно защитила диплом педагога и постоянно окружала любовью и заботой своего мужа.
Наконец решение пришло ко мне буквально во сне. Нужно поменять местами Мишеньку и Суркиса. Мишеньку скорее забрать от мамы, а Фиму отправить к маме. Там Гиля возьмет его в оборот, пристроит на какую-нибудь работу. И воздух, и здоровое питание, и нет собутыльников. Пусть он выпишется в Остер. А там, может, к нему пристанет с хорошими намерениями какая-никакая женщина.
Мирослав торопил меня с приездом Мишеньки. К тому же Ольге Николаевне становилось хуже, и Мирослав намеревался активизироваться в подборе новой квартиры.
Моя решительная встреча с Фимой произошла.
Утром, пораньше, я предстала перед его глазами.
Стою, молчу, смотрю ему прямо в лицо. Минуту.
Вторую. Он молчит, и я молчу.
Потом я присела на стул и начала:
— Фима, как я рада, что наконец-то вижу тебя.
Фима, с похмелья, конечно, шарит под столом — там валяются пустые бутылки.
Я достала из сумки хорошую пол-литру и протянула:
— Выпей. А то у нас разговор не пойдет. Лучше не надо, но ты сам выбирай: или пить, или не пить. Я тебе указывать не могу.
Фима раскупорил бутылку как будто неторопливо, а глазами спешил сильно. На столе — два стакана, грязные, внутри с окурками. Фима обернулся к верстаку, на котором Яшковец проделывал свои малевания, и схватил оттуда стакан — с красной краской на дне. Туда и плеснул не глядя. Получилась настоящая кровь. Не глядя и выпил. Потекло по подбородку, на рубашку. А Фима наливает второй раз. И опять кровь. Мне стало страшно, даже жалко.
— Дай стакан тебе помою. По старой памяти.
Только тут Фима увидел, откуда пьет и какого цвета.
Упал на лежанку и застонал.
Я во время эвакуации слышала в госпитале, как стонали раненые без рук, без ног, без языка. От всего человека остается только стон. Ой!
Я пересела к нему, обняла за плечи и заплакала. Он стонет, я плачу. Он стонет, я плачу.
Фима говорит:
— Ты думала, я умру. А я жить хочу. Сам себя терпеть не могу. А жить хочу. Зачем явилась?
А я плачу, не могу остановиться.
— Я твоим слезам не верю. Говори насухую. — Фима крепко схватил меня за плечо.
А я плачу и рыдаю насквозь.
Он встал, в тот же кровавый стакан плеснул водки и протягивает мне:
— На, выпей, успокоишься.
Я хотела оттолкнуть, но побоялась разозлить Фиму и выпила.
Утерла губы и сказала:
— Насчет Миши. Во-первых. Насчет твоей дальнейшей жизни. Во-вторых. Или считай как знаешь.
Я опасалась одного — что завалится Яшковец и помешает. Кратко описала ситуацию. И предложила шанс: отъехать Фиме в Остер, на свежий воздух и влияние Гили. Там он выправится, придет в себя. Год, два, сколько надо. Влияние творит чудеса, как педагогу мне это известно. А там новым человеком — в новую жизнь.
И тут таки встрял Яшковец, забежал с работы на обед. Выпить он забежал, ясно, на рабочем месте, видно, закончилось. Увидел бутылку — больше половины. Обрадовался.
— О, поджигательница собственною персоною! Здоровэньки булы! За шо агитируешь?
— За жизнь я Фиму агитирую. А ты его спаиваешь, Леня.
— Ага, я спаюю. Правильно. Хорошую горилку принэсла. Можно попробовать? Чи только для сэбэ?
Фима молчит.
Я говорю:
— У нас с Фимой решительный разговор. Пей скорее, дай нам дойти до конца.
Яшковец сложил руки на груди и картинно уселся на табурет. Причем табурет аккуратненько отодвинул от стола.
— Мине на твое угощение наплювать. А на Фимку не наплювать. Никуды я не пийду. Тут все мое. Тут я Фимку спас, когда ты выгнала з родной хаты. Не мовчи, Фима. Скажи в лицо, шо думаешь.
Фима молчит.
— Скажи то, шо ты мне говорив, когда мы ее проклятую горилку пылы. Она ж за бутылку подбивала, шоб я тэбэ уговорыв проты родного сына. Ты скажи — я за бутылку продався? Я за ящик не продамся той стерве. Тем более шо она денег на двадцать пол-литров пожалеет.
Фима молчит.
Тогда Яшковец схватил из-под стола бутылку, уже открытую, и хряснул об пол. Она не разбилась, так как пол земляной, первый же этаж, халупа, что с нее взять. И пока водка вытекала, Фима и Ленька смотрели на нее страшными глазами. А с места ни один не двинулся.
Мое терпение подошло к финалу.
— Яшковец! Или ты, или я. Фима, сейчас же выбери, кто. Вся твоя будущая жизнь поставлена на карту. Смотри, я уйду, и ничего больше не будет. Миши тебе не видать. Ничего тебе не видать.
Яшковец вроде пришел в себя. Он долго растирал сапогом лужу, нюхал воздух и качал головой. Потом подошел к своему верстаку, собрал какие-то кисти, баночки, в вещмешок побросал и молча вышел.
Тут Фима заговорил:
— Значит, так. Что Миши мне не видать — я понимаю. Не думай. Понимаю. Что тут мне смерть — тоже понимаю. Хотел куда-нибудь завербоваться — не берут. И возраст, и остальное не лучше. Я Гилю не знаю. Он меня не знает. Ты напридумала красиво. Как на самом деле обернется — вопрос.
