— Что ж, надо думать, ты знаешь, чего хочешь. Добивайся своего.
И добьюсь! Я разобиделся, что они не верят в меня. И начал прикидывать. Сегодня день короткий, уборку она кончила к шести; до дому ей пешком десять минут, если поторопиться, а она всегда торопилась вовремя обед сготовить. И вот пожалуйста: семь часов, а ничего не готово. Я поглядел на Жильца — теперь для меня это был уже не старина Гарри, а именно Жилец. Он развалился в кресле, похожий на большого кота, и каждые три или четыре минуты переворачивал страницу; читал он быстро и что-то мурлыкал про себя — видно, книга ему нравилась. А моя старуха уж и думать забыла про меня, она сновала взад-вперед то на кухню, то из кухни и что-то неслышно напевала, разевая рот, как рыба. Значит, опять они этим делом занимались. Или, скажем прямо, он занимался. Они часто ссорились и ругались, но он всегда брал верх. С траулера его поперли, и теперь он командовал ею; бывалый моряк, он всегда находил верный курс в тумане по карте или по компасу и бывал ласковый, как море в тихую погоду. Ему в жизни довелось хлебнуть горя, иначе он не затеял бы эту возню с котенком. Было это еще года за два до того, как я школу кончил…
Ладно, вообще-то я не против кошек. Мне даже нравятся такие дымчатые, с большими глазами, и еще другие, с обезьяньими мордами, какие гуляют в палисадниках около богатых домов. Протянешь руку, чтоб такую погладить, а она прыг в сторону и умчится, как клубок дыма. Но этот котенок был больной, тощий, кожа да кости, и глаза гнойные, слезящиеся — одним словом, шелудивый.
— Сейчас же вышвырни вон эту дрянь, — сказала моя старуха.
— Но ведь он больной, его лечить надо, — сказал Жилец.
— Тогда отнеси его к ветеринару.
— Пускай живет в моей комнате. Он тебе и на глаза не покажется. Ты его и не увидишь.
— А подтирать за ним кто будет?
— Я, конечно. Сама знаешь, я был на флоте санитаром.
— Нечего лечить его в моем доме!
— Брось, будь человеком, живи и давай жить другим. У тебя самой сердце порадуется, когда котенок станет гладкий и замурлыкает на весь дом.
— Больше будет гадить, чем мурлыкать, и не успеешь оглянуться, котят принесет. Не потерплю, и конец.
— Но ведь это кот, так что никаких осложнений не предвидится, — сказал Жилец.
— Это ты нарочно, чтоб соседей злить.
— Ладно, — сказал Жилец. — Я буду покупать ему молоко на свои деньги.
— Не смеши меня. Ты и так уже третью неделю за квартиру не платишь.
— Но за мной еще ни разу не пропадало, правда? Я буду платить за кота и за молоко.
— Ну ладно уж… только не смей приносить для него в дом всякую тухлятину, и в первый же раз, как он нагадит, — вон!
Жилец купил на толкучке у пристани старую бельевую корзину и половичок. За девять пенсов выторговал. Но вот была задача — чем кормить котенка. Просидев несколько дней на одном молоке, он задумал проломить дверь в кладовке, но только расшиб себе башку; тогда он махнул на задний двор, взобрался на крышу, а оттуда через окно пролез в кладовку, сожрал полбанки варенья и четверть большого пирога со свининой, оставленные Жильцу к чаю. Потом его стошнило, и он запакостил в кладовке весь пол. Жилец подтер за ним, сходил за новой банкой варенья и купил у живодера Доннели конины.
Этот кот был совсем как человек. Уставится на кастрюлю, в которой Жилец варит конину, и время от времени затягивает серенаду то ли Жильцу, то ли кастрюле, то ли им обоим.
Правда, он был совсем как человек. Знал, что Жилец его любит, и уважал его комнату. Зато гадил во всех остальных. Жилец не зевал, подтирал всюду. А только поспеть за котенком нипочем не мог.
В конце концов моя старуха заявила, что хватит ей быть бесплатной уборщицей, и Жилец унес котенка, захватив мешок и старый ржавый утюг.
— Что ты с ним сделал? — спросила она, когда Жилец вернулся часа через два. Он был сильно под мухой.
— А тебе-то что?
— Ты отдал его кому-нибудь?
— Швырнул с моста в реку.
— Врешь, бесстыжие твои глаза!
— Никогда не видел столько пузырей…
— Бросил его в эту лужу?.. Да кому ты голову морочишь?
— Слышно было, как он булькал… Здоровенные пузыри пошли. Я чуть не заплакал.
— Не знаю, где у тебя совесть — выкормил бедняжку, а потом швырнул в реку. Сердца у тебя нет, вот и все.
— Я был вынужден.
— Никакой нужды не было, добрые люди охотно взяли бы его.
— Ну да, вот ты, скажем, уж такой была доброй — дальше некуда.
— Зато ты больно жалостливый.
— Он был здесь лишний. А смерть легкая, он ничего и не почувствовал.
— Ну, могу только пожелать, чтоб тебя самого не швырнули в реку! — крикнула она и стала надевать пальто.
— Куда это ты?
— Пойду пройдусь, успокоюсь.
— Тогда купи рыбы с жареной картошкой, я проголодался.
— Ни за что, хоть сдохни! — огрызнулась она и хлопнула дверью.
Как только она вышла за дверь, я насел на Жильца.
— Успокойся, — сказал он. — Я отдал его сторожу у нас на фабрике и даже деньги получил. Ихнюю кошку задавил грузовик с пивоваренного завода. Так что, — продолжал он, разуваясь, — пивовары, можно сказать, вдвойне выгадали, задавив ту кошку. — Он подумал немного. — Вот умора, если она была матерью нашему котенку.
— Сколько ж вам дали?
— Десять шиллингов. Но учти, я буду скучать по ней.
— Помнится, моей матери вы сказали, что это кот.
Он подмигнул.
— Я хотел, чтоб, когда она окотится, это был сюрприз!
Моя старуха не разговаривала с Жильцом несколько дней, и, только когда я рассказал ей, что он продал котенка, она возобновила с ним прежние отношения, всыпав ему по первое число.
— Одно утешение — я все-таки не купила тебе рыбы с картошкой, — сказала она под конец.
— А у меня тоже есть утешение, — сказал он. — Вспоминать, как тебя за живое задело, когда я сказал про пузыри.
Но он и в самом деле скучал по котенку.
Как-то утром моя старуха застилала постель Жильца, а я завтракал. Она вышла, налила себе чаю, выключила радио и говорит:
— У нас мокрицы завелись.
— Мокрицы? — удивился я.
— Вот погляди сам. В комнате у Жильца.
Я поглядел. По всему ковру какие-то серебристые следы, но мокриц не видать.
— Наверно, разошлись по домам, — сказал я и снова включил радио.
— Я три месяца провозилась, чтоб от блох избавиться, — сказала она. — А теперь мокрицы… Да выключи ты приемник: тебе в школу пора.
— А тебе чем он мешает? — сказал я. — Мокриц не слышно?
Это продолжалось дня три — каждое утро оставались следы; моя старуха вытаскивала из комнаты кровать, закатывала ковер, выстукивала стены и тыкала шпилькой во все дырки. Но в один прекрасный день Гарри забыл запереть нижний ящик стола, и она нашла там картонную коробку со стружками, в которой дрыхли две здоровенные грязные улитки с красными полосами на раковинах.
— Вот чума! — крикнула она. — Артур, пойди сюда, полюбуйся!
Я пошел и полюбовался. Она хотела с ходу отправить улиток в плиту, но я уговорил ее сохранить их как вещественное доказательство — это был единственный способ их спасти.
Гарри и бровью не повел, когда я его предупредил. Он только хмыкнул и сказал:
— Ей же хуже, теперь стану самокрутки курить.
Я вылупил на него глаза.
— Сейчас я почти не курю, но ведь меня тут со свету сживают, да еще не кормят, этого никакие нервы не выдержат, — объяснил он.
Прибежала моя старуха и затопала ногами.
— Не потерплю, чтоб они мой лучший ковер пакостили! — крикнула она.
— Это мы уладим со временем, — сказал он решительно.
— Не со временем, а сию же минуту!
— Опять с моста в реку?
— С моста или откуда хочешь, но чтоб их духу здесь не было!
— Послушайте, мадам, — сказал Жилец. — Все несчастье в том, что вы никогда не дослушаете до конца. Я же сказал, что мы это уладим со временем.
— Каким это образом?
— Я приучаю их ползать гуськом.
— Господи, а я-то, идиотка, уши развесила! — крикнула она. — Ну, чего ты там еще ищешь?
— Мешок, — ответил он.
— Не валяй дурака. Можешь взять вот эту роскошную коробку из-под табака.
— Послушай, Пег, — сказал он. — Я привязался к этим двум улиткам. Позволь мне держать их на дворе. — Видя, что она только головой качает, он продолжал: — Я так одинок. За три фунта в неделю меня здесь кормят до отвала два раза в день и дают чистую постель. Но у меня нет друга. А эти улитки — мои друзья. Я думаю о них весь долгий рабочий день. Так приятно выпускать их каждое утро из коробки, кормить салатом, смотреть, как они ползут завтракать или просто гуляют — они ведь такие любознательные. Открывать коробку по вечерам, видеть, как их маленькие рожки высовываются и снова прячутся, будто крошечные перископы. Рожки они высовывают, когда узнают друга. Да, друга. Мы с ними подружились. Что тут плохого?
