Сжала руку Гэри, чтобы как следует укорениться в настоящем, которое, как она надеялась, станет будущим. Не выпускать больше эту руку. Человек с черными кудрями и глазами, которые меняют цвет от зеленого к карему, от карего к зеленому, с зубами элегантного хищника, с губами, зажигающими огоньки по всему телу.
Так вот что такое поцелуй…
— Так вот что такое поцелуй, — сказала она почти шепотом.
Слова растаяли в ночной темноте.
Он легко и нежно пожал ей руку в ответ. И прочел стихотворение, которое наполнило все происходящее торжественной красотой:
Away with your fictions of flimsy romance,
Those tissues of falsehood which Folly has wove;
Give me the mild beam of the soul-breathing glance
Or the rapture which dwells on the first kiss of love[11].
— Лорд Байрон. «Первый поцелуй любви».
Слово «любовь» упало в ночь прямо им под ноги. Гортензии захотелось нагнуться, подобрать его и положить себе в карман. Что с ней творится? Она становится невыносимо сентиментальной.
— Но ты ведь не смог бы спрятаться под всеми этими пальто, если бы на улице был июль месяц… — пробурчала она, чтобы выбраться из всего этого липкого конфетно-розового мира, в который постепенно погружалась.
— В июле я никогда никуда не хожу. В июле я стараюсь свалить…
— Как Золушка в полночь? Не слишком мужественная позиция.
Он прислонил ее к дереву, прижал ее бедра своими и вновь принялся целовать ее, не оставляя ей времени опомниться. Она раскрыла губы, чтобы поцелуй разворачивался неспешно и неотвратимо, провела рукой по его затылку, погладила нежную кожу за ухом, на мгновение задержала пальцы и почувствовала, как множество маленьких пожаров зажигаются в ней под горячим дыханием Гэри…
— Помни, Гортензия, не нужно меня провоцировать, — тихо сказал он, вшептывая каждое слово в нежные сильные губы Гортензии. — Я могу потерять терпение и самообладание!
— Что для английского джентльмена…
— …было бы весьма огорчительно.
Она умирала от любопытства, так хотелось спросить, чем закончилась его идиллия с Шарлоттой Брэдсберри. Если она действительно закончилась. Все, конец, разошлись, как в море корабли? Или конец, но с надеждой на возвращение, примирение, поцелуи, рвущие душу? Но лорд Байрон и английский джентльмен призвали ее к порядку, одев броней высокомерного презрения к сопернице. Держись молодцом, девочка моя, не обращай внимания на эту потаскуху. Это все в прошлом. Он здесь, рядом с тобой, и вы вдвоем идете сквозь лондонскую ночь. К чему разрушать эту чудную, неповторимую нежность?
— Мне вот интересно, что делают белки по ночам? — вздохнул Гэри. — Они спят сидя, лежа или свернувшись клубочком в гнезде?
— Ответ номер три. Белки спят в гнезде, прикрыв голову хвостом, как веером. Гнездо они делают из веток, сучков, листьев и мха. Оно спрятано в глубине дерева, на высоте не больше девяти метров, чтобы не унес ветер.
— Ты сочиняешь?
— Нет… Я прочитала в «Спиру»[12]. И подумала о тебе…
— Ах-ах! Ты иногда думаешь обо мне! — воскликнул он, воздев руку с видом победителя.
— Такое со мной бывает.
— А сама делала вид, что я тебе безразличен. Изображала холодную неприступную красавицу.
— Strategy of love, my dear!
— В стратегии и тактике тебе нет равных, Гортензия Кортес, верно я говорю?
— Я всего лишь ясно и четко мыслю.
— Жаль мне тебя, сама навязываешь себе какие-то границы, связываешь себя, сковываешь… Отказываешься от риска. А ведь только риск вызывает мурашки по коже…
— Я стараюсь себя обезопасить, вот и все. Я не из тех, кто считает, что страдание — первая ступенька к счастью.
Левая нога шагнула по инерции, а правая затормозила в нерешительности, застыла в воздухе, неуклюже опустилась. Ладонь Гортензии выскользнула из руки Гэри. Гортензия остановилась и подняла голову, задрав гордый подбородок маленького солдатика, собравшегося на войну, вид у нее был серьезный, важный, как у человека, который принял ответственное решение и хочет, чтобы его услышали.
— Никто не заставит меня страдать. Никогда ни один мужчина не увидит моих слез. Я отказываюсь от горя, боли, сомнений и ревности, от томительного ожидания, заплаканных глаз, от желтой бледности щек страдалицы, терзаемой подозрениями, от забвения…
— Отказываешься?
— Не хочу — и все! Мне и так хорошо.
— Ты уверена?
— Разве я не выгляжу абсолютно счастливой?
— Особенно сегодня вечером…
Он попытался засмеяться, протянул руку, чтобы взъерошить ей волосы — хотел как-то разрядить обстановку. Она оттолкнула его, чтобы, прежде чем новый поцелуй унесет ее далеко-далеко, прежде чем она не потеряет на несколько секунд сознание, они могли подписать хартию о взаимном уважении и добропорядочном поведении.
Сейчас не до шуток.
— Я заявляю раз и навсегда, что я редкостная, уникальная, чудесная, дивно прекрасная, хитроумная, образованная, оригинальная, талантливая, сверходаренная… что там еще?
— Думаю, ты ничего не забыла.
— Пришли мне напоминание, если я забыла еще какое-нибудь качество.
— Не премину…
Они двинулись вперед сквозь ночь, но правая и левая ноги уже не шагали в унисон, и руки уже едва касались друг друга — единство было разрушено. Гортензия заметила вдали решетки парка и большие деревья, сгибавшиеся от ветра. Она хотела бы так клониться под властью поцелуя, но не собиралась подвергать себя опасности. Нужно, чтобы Гэри это знал. В конце концов, будет честно его предупредить.
— Не хочу страдать, не хочу страдать, — вновь повторила она, заклиная верхушки далеких деревьев сохранить ее от любовных мук.
— Скажи мне вот что, Гортензия Кортес, сердце-то у тебя во всем этом участвует? Знаешь, такой орган, который трепещет, призывает к войне и насилию…
Она остановилась и торжествующим перстом указала себе на голову:
— Оно у меня сидит вот здесь, в единственном месте, где ему положено быть, то есть в моем мозгу… Так я могу сохранять над ним полный контроль… Неглупо, а?
— Удивительно… Мне такое в голову не приходило… — сказал Гэри. И как-то вдруг словно ссутулился.
Они теперь шли на некотором расстоянии друг от друга.
— Единственное, о чем я хотел бы попросить… перед лицом такого самообладания, которое не может не восхищать… Как бы сказать…
Взгляд Гортензии Кортес, устремленный было на вершины деревьев, вновь остановился на лице Гэри Уорда.
— Смогу ли я быть на высоте столь безупречного совершенства?
Гортензия снисходительно улыбнулась:
— Это вопрос тренировки, я просто рано начала.
— Но поскольку я в том пока не уверен, поскольку мне еще нужно отточить кое-какие детали, которые могли бы запятнать меня и уронить в твоих глазах, думаю, домой тебе придется идти в одиночестве, моя прекрасная Гортензия. И вновь вернуться в мой дом только тогда, когда я поднаторею в искусстве войны!
Она остановилась, положила руку ему на локоть, слегка улыбнулась, как бы спрашивая: «Ты шутишь, да? Ты же это не серьезно?..» Сжала локоть чуть сильнее… И вдруг почувствовала, как внутри нее разверзается бездна, которая зияет все глубже, все страшнее, зияет на том месте, где был чудный жар и маленькие огоньки, где бегали мурашки и разливалось веселье с каждым шагом: правая с его правой, левая с его левой, — радостно, легко, вперед, в ночь…
Она опомнилась: под ногами серый асфальт, ледяной холод сковал горло…
Он молча толкнул дверь подъезда.
Потом обернулся и поинтересовался, есть ли у нее деньги на такси или, может, поймать ей машину.
— Как джентльмен я не забываю о таких вещах!
— Я… я… справлюсь без твоей помощи и без твоей…
И, не находя более достаточно злых, унизительных и убийственных слов, она сжата кулаки, наполнила холодной яростью легкие, взметнула бурю из самых глубин своего существа и заорала, заорала в черноту лондонской ночи:
— Будь ты проклят, Гэри Уорд, гореть тебе в аду, не хочу тебя больше видеть! Никогда!
Потому что…
Только это она и могла сказать. Все, что в рот попало. Все, что могла выговорить, когда ей задавали вопросы, которых она не понимала.
— Ну так как, мадам Кортес, вы не собираетесь переехать «после того, что случилось»? Вы так дорожите этим местом? Сможете жить в этой квартире?
Голос понижается на тон, все облекается в кавычки, движения становятся вкрадчивыми, вид — приторно-заговорщицким, словно говорится о чем-то запретном: «О, это странно, не совсем здорово, что ли… Почему вам нужно тут остаться? Почему бы не переехать и не забыть обо всем этом? Ну скажите, мадам Кортес?»
Потому что…
Она говорила, выпрямившись и устремив глаза в пустоту. В очереди в универмаге, в булочной. Хотя вольна была не отвечать. Вольна была не делать вид, что отвечает.
