Чахоточный поэт и переводчик Юрий Федорович Якубов приветов от вождя избежал, его опять не сосчитали. Он умер свободным вскоре после маминого ареста… Но умер и усатый. Держава дрогнула, кое-что осыпалось. Город Молотов, например. Городу вернули прежнее имя, под которым его заложил граф Татищев году в тысяча семьсот двадцать каком-то на месте слияния огромной холодной реки с маленькой медной жилкой.
С Борисом Ширшовым в семидесятые годы я нет-нет да и виделась. Когда Ширшов был трезв, он меня не помнил, а когда пьян — помнил и любил. Я пыталась объяснить ему, что я не дочь Юрия Федоровича, но Ширшов не обращал внимания, для него это был вопрос решенный. Последняя наша встреча случилась все в том же Доме журналиста, мы с друзьями сидели за длинным столом, и вдруг из табачного тумана выплыло темное, с голубыми мутными глазами лицо Ширшова. И он произнес зычным своим надтреснутым голосом: «Ребята, берегите Якубову!»
Вскоре его не стало.
А меня пока что берегут: и ребята — те, что живы, — и что-то еще… Может, тень Якубова, обитателя города Молотова, которого никто из ныне живущих уже не помнит.
Страх. И что-то еще
(1948)
О том, как ее арестовали, мама рассказывала много раз. Интересная была история… Для разных людей по-разному интересная. А для меня — вся и всегда.
Дело было сразу после Нового года. В те послевоенные времена новогодний праздник был коротким, на один вечер, а зимы стояли морозные и длинные-предлинные. Праздновать народу было особо нечем, продуктовые карточки отменили, но продуктов-то больше не стало, и цены выросли… Так вот, ясным утром 1 января, когда солнце только успело подернуть сиянием стальные небеса, моя будущая мама бежит на работу, в то время как сын ее, будущий мой старший брат Витька, бежит по той же улице, но в другую сторону — в третий класс мужской школы (в те времена обучение мальчиков и девочек было раздельное). Оба бежали весело. Потому что с морозной улицы оба попадут в тепло. Для Витьки в школе сразу запахнет из буфета горячим какао и пончиками, жаренными в постном масле и чуть присыпанными сахарной пудрой. А у мамы на работе будет жарко пахнуть гороховым супом из курсантской столовки…
Бегут они, стало быть, в разные стороны по Куйбышева и ничего не знают. Ни на каком они свете, ни что на самом деле происходит в их судьбе. Мама понятия не имеет, что она вот уж три дня, как беременна мною. А Витька строит практические планы про пончики, про то, как полагающиеся ему два пухлых комочка теста в пудре можно обменять на буханку серого хлеба…
Далеко уже мои будущие родственники разбежались, и мама вдруг слышит, как с другой стороны узкой улицы из-за стоящего стеной сугроба ее окликает высокий мужской голос:
— Якубова! Агния Ивановна! Подождите минуточку!
У того, кто окликнул, только ушанка со звездочкой видна, и только тогда, когда он подпрыгивает. Но Агния Ивановна его узнает, это Горохов Анатолий Петрович, директор клуба Военно-морского авиационно-технического училища, сокращенно ВМАТУ. Капитан Горохов — прямой начальник художницы Якубовой, и мама ждет, когда он перевалится, как через бруствер, через свой сугроб, перебежит в скользких хромовых сапогах через проезжую часть улицы, преодолеет еще один сугроб, чтоб оказаться с нею лицом к лицу. И вот это происходит.
Все в училище: и курсанты, и педагоги — ходят в морской форме, все, кроме особистов и политработников. Особисты носят черные кожаные куртки. Горохов — политработник, форма скучная, общеармейская. И сам он довольно-таки маленький, скучный, но не вредный. Начальник как начальник. Однако что-то он сегодня сияет необычайно, и серые его глаза поголубели… Выпил, что ли?
— Новый год, Агния Ивановна! — радостно сообщает Горохов, снимает перчатку и протягивает руку. — С Новым годом!
Снимать варежку на морозе холодно, и ноги в ботиках у мамы мерзнут. Но правда же, праздник, правда!.. И она жмет протянутую теплую руку своей холодной, и даже как-то радуется этому нежданному теплу рукопожатия. А Горохов ее руку в своей задерживает и говорит:
— Агния Ивановна, я ведь прямо сегодня уезжаю в Москву… Повышение мне вышло, еду на курсы следователей!.. — И глаза такие проникновенные, даже слеза в них, похоже, мерцает, наплывая на узкий зрачок. — Вряд ли мы с вами еще увидимся. Я очень вам за все благодарен. Прощайте!..
Он трясет руку художницы, отпускает, браво отдает освободившейся рукой честь, и — кррру-гом! — чеканит шаг к своему светлому московскому будущему.
«Что это было?..» — думает некоторое время художница, но вот уже и массивная дверь ВМАТУ туго открывается, и супом уже пахнет, не гороховым, правда, но перловым с солеными огурцами, рассольничком на бульоне пахнет, и курсанты по коридорам снуют, здороваясь, и работа Агнию Ивановну ждет срочная… И, возможно, мой тайный папа, выпускник училища, задумчивый красавец в военно-морской форме с треугольником тельняшки, выглядывающим из-под линялого синего воротника — вдруг да и заглянет в мастерскую художницы на пять минут… Не заглянул. И мама не запомнила этот день. Запомнила только утро и странную встречу с директором клуба Гороховым. Время промелькнуло незаметно.
А вечером, практически в ночь, Агнию Ивановну Якубову пришли арестовывать.
Они с Витькой уже поужинали ячневой кашей и морковным чаем, причем к чаю Витькой был припасен один из двух пончиков, которые он не стал менять на буханку серого хлеба, а, напротив, один съел после жидких обеденных щей, а второй принес домой, чтоб поделиться с мамой… Вообще благополучие дома и семейный уклад давно, с детского сада, были на нем: он и карточки отоваривал, и каши варил — мама в войну работала на заводе с восьми утра до десяти вечера, танки и самоходки камуфляжем расписывала…
Витя, уже сытый и не озабоченный, лежал в тепле на своем узком диване, обняв старого медведя, с которым не желал расставаться, несмотря даже на свою взрослость, а мама сидела у него в ногах и читала ему страшную сказку Шарля Перро «Мальчик-с-пальчик», и глаза у Витьки уже слипались. Раздались в коридоре не соседские, не шаркающие тапочками, а дробные мужские шаги, басовитые голоса… Вот уже и с дверью они поравнялись. Да и затихли на миг. И стук в дверь раздался, крепкий, но не скандальный, трехразовый.
— Не заперто! — громко сказала мама.
И вошли в комнату четверо. Вернее, трое в штатском. А четвертый, молодой, в шинели и с винтовкой, остался стоять в открытых дверях.
Витька испугался. А мама — нет. Потому и не испугалась, что Витька испугался. Надо было этот его страх своим бесстрашием немедленно прекратить.
Тот штатский, что с портфелем, ни о чем не спросил, просто сел на ее кровать и портфель рядом с собой на кровать же поставил. И сказал двоим штатским, не глянув на них:
— Приступайте.
Он как будто знал, что Якубова все сама знает — кто они и зачем здесь. А сам он был следователь. Она же и правда знала, не все, но главное: ее пришли арестовывать. Известно: «У нас зря не сажают»; и еще поговорка частенько тогда в разговорах мелькала: «Стреляй по кусту, виноватый отыщется». Все, каждый был в чем-нибудь да виноват.
Но все-таки — за что?
Ну, например, лично она, Агния Ивановна Якубова, мало того, что выросла в семье ссыльного меньшевика, так еще и страшно задолжала за жилплощадь, вот уже за год, и долг растет каждый месяц… Настолько это последнее обстоятельство было безнадежно, что она и думать об этой своей вине не могла. Ужас… Но в тот момент моя с Витькой мама ни об этой вине, ни о каких других возможных винах не думала. Потому что ее храбрый самостоятельный мальчик — испугался. Только об этом она и думала.
Человек с портфелем сказал своим сотрудникам:
— Сначала шкаф и чемоданы.
И они немедля стали вываливать из шкафа и двух чемоданов все подряд на пол и ворошить все это — в основном летнее тряпье и бельишко — в поисках неизвестно чего. А человек с портфелем неожиданно стал на старое кресло сапогами и начал внимательно рассматривать книжные полки, проводя по корешкам освобожденной от перчатки рукой.
