— Ну отлично, — пропыхтел Патриот, вскинув к носу запястье. — Понедельник начался.
— Может, вернемся, а? — предложил Кабриолет и остановился. — Прикиньте, сейчас поедет всё. Нас же в лепешку раскатают, тут даже тротуара нет.
— Не, ну глупо как-то, — сказал старлей неуверенно, — а чего мы скажем-то?
— Да так и скажите — зассали, — сказал Патриот. — Валите, девочки, без вас разберемся. Да, Очки? — и уложил тяжелую мокрую лапу на Митино плечо.
Очками Митю в последний раз называли в школе, лет в двенадцать, и сильнее всего ему хотелось бы скинуть сейчас патриотову ладонь и в самом деле повернуть обратно, но идти оказалось некуда. Даже короткой этой заминки хватило, чтобы харизма полицейской формы сработала в очередной раз и вокруг мгновенно собралась небольшая, но очень напряженная толпа. Смотрели, конечно, на старлея, и смотрели нехорошо.
— Когда поедем? — спросил кто-то.
— Совсем охренели уже! — раздалось откуда-то сзади.
— Сколько можно! — жалобно закричала женщина из переполненного пассажирского автобуса. — Стоим тут, как в скотовозке!
— Я извиняюсь, — говорил какой-то дочерна загорелый дядька в спортивных штанах, пробираясь вперед. — Поезд у нас с Киевского через сорок минут, впритык уже, не опоздать бы. Может, это, можно как-нибудь? А, лейтенант?
— Да не знаю я ничего, — простонал измученный старлей. — Дайте пройти...
Он опустил голову и попробовал просочиться — осторожно, боком, но толпа сомкнулась и загудела, закричали запертые в автобусе пассажиры, а какой-то некрупный старичок даже повис у него на рукаве:
— Нет, постойте! Нет, вы ответьте сначала!.. Я ветеран труда!
Старлей дернулся, рукав затрещал, старичок вцепился покрепче и стал похож на таксу, которая тащит из норы лису. Патриот прищурился и потянулся к нему. Загорелый дядька, резко омрачившись, перехватил его руку.
— Мы полгода дома не были, слышишь? — сказал он уже безо всякого дружелюбия. — Билеты есть, всё есть, уехать бы с вашей Москвы!
Из обшарпанного синего минивэна к нему на помощь выбирались такие же крепкие, сожженные солнцем дядьки, человека четыре или пять.
— А кто тебя звал-то, — зарычал Патриот, — сидел бы в Хацапетовке своей, — и качнулся навстречу.
Они сцепились и замерли, два одинаковых сердитых здоровяка. Зажатые между ними старлей и седенький ветеран труда синхронно, как по команде, обмякли. Кабриолет стоял бледный и почти не дышал. Прекрасно, подумал Митя. Сейчас нас еще и отлупят.
Но драки не случилось. Тонированное стекло стоящего через ряд длинного представительского Мерседеса опустилось, и холодный начальственный голос повелел:
— Немедленно прекратите бардак.
Голос был женский и даже не очень громкий, но властную уверенность, в нем звучавшую, все узнали безошибочно: так говорят чиновницы, школьные завучи, судьи и налоговые инспекторши. Интонация эта возражений не предполагала, а напротив, сулила неминуемое возмездие и потому подействовала в равной степени и на Патриота, и на шестерых его загорелых противников, которые сразу как-то сдулись и поскучнели, а в особенности — на молоденького старлея, который вздрогнул и даже попытался одернуть рубашку прямо вместе с повисшим на ней старичком.
Окно плавно поехало вверх, словно этой короткой репликой инцидент был исчерпан, и Митя успел разглядеть только, что владелица неприятного голоса в машине не одна — за ее спиной в сумрачном салоне Мерседеса мелькнул сухой желтоватый профиль, золотые очки и брезгливый тонкий рот, а потом зеркальное стекло закрылось и всё исчезло. Но через мгновение тяжелая дверца распахнулась, женщина выбралась из машины, с равнодушным неодобрением оглядела разнородную толпу, как школьников, попавшихся с сигаретой в туалете, и, очевидно, сразу потеряла интерес ко всем, кроме лейтенанта.
— Ну и что здесь происходит? — спросила она, обращаясь только к старлею, скрестила руки на груди и ждала ответа, как человек, убежденный, что объяснения последуют незамедлительно.
Несмотря на усталый взрослый голос, она оказалась довольно молодая, лет тридцати пяти, максимум — сорока. Крупная, с короткими светлыми волосами и тяжелым лицом женщины, которая знает, что некрасива, и не собирается этого скрывать. Дорогой брючный костюм — скорее атрибут статуса, чем кокетливый аксессуар, — сидел на ней внатяг.
— Э, — начал старлей и умолк, явно ожидая поддержки.
— Поезд у нас с Киевского, — тут же предложил один из здоровяков.
— Час уже стоим! — крикнули из автобуса.
— Я ветеран труда, — пожаловался старичок.
Вероятно, чиновничья харизма все-таки оказалась мощнее полицейской, потому что о взмокшем измочаленном старлее немедленно забыли. Требования и жалобы посыпались было снова, адресованные теперь только женщине из Мерседеса, но она скривилась и подняла руку, как дирижер, утомленный плохо сыгранным оркестром, и в наступившей почтительной тишине задала молодому лейтенанту еще один вопрос:
— То есть информации у вас нет, правильно я понимаю?
Старлей виновато замотал головой.
— А где ваша машина?
Он махнул рукой куда-то в хвост бесконечной колонны.
— Так, — сказала женщина-Мерседес. — Значит, вот что нужно сделать...
Но договорить не успела, потому что слова ее перекрыл какой-то новый шум, необъяснимый и сложный, как будто составленный из множества отдельных звуков. Досадливо хмурясь, она огляделась, ища источник, который явно находился где-то впереди, у выезда, а следом прислушались и все остальные — и те, кто стоял в проходах, и сидящие в машинах, и, наконец, даже запертые в автобусе пассажиры. По рядам замерших автомобилей прошла едва заметная рябь, какая бывает перед тем, как пробка тронется с места. Захлопали дверцы, заурчали двигатели, вспыхнули габаритные огни. Шестерка донецких строителей резво грузилась в синий минивэн, старенький ветеран труда припустил к своей Ладе Калина.
— Поехали, что ли? — нервно спросил Кабриолет. — Черт, говорил же я...
— Погоди, — сказал Патриот.
Оба они, как и все остальные, смотрели вперед и мотоцикл увидели одновременно. Вернее, сначала в кривую трубу тоннеля ворвался визг покрышек и пронзительный рев мотора, а потом уже выпрыгнул он сам — стремительный, хищный, ярко-желтый, с затянутым в кожу седоком, — и понесся прямо на них, опасно кренясь и лавируя между тесными рядами автомобилей, сдирая краску с бортов и ломая зеркала. Не обращая внимания на вопли владельцев пострадавших машин, он мчался — и это было совершенно необъяснимо — в обратную сторону, к въезду. Секунда — и он исчез, растворился в бетонной кишке, а следом с небольшим опозданием втянулся и звук мотора, и на мгновение воцарилась потрясенная тишина. А потом женщина из автобуса закричала:
— Ой, смотрите! Смотрите, там!.. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:23
Людей было много. Они хлынули из-за того же поворота, что и желтый мотоцикл, и сразу заполнили все пространство между рядами, как вода в трубе. Сначала казалось, что они бегут молча, но скоро стало ясно, что этот невнятный далекий гул, возникший пятью минутами раньше, и есть они, состоит из топота ног, дыхания и множества голосов. Издалека слов еще нельзя было разобрать, но захваченный волной кусок тоннеля метр за метром оживал и вскидывался, как флешмоб на спортивной трибуне. Люди выскакивали из машин, тащили вещи, подхватывали на руки детей и вливались в поток, одновременно и замедляя его, и усиливая.
Как ни странно, никто из наблюдавших за приближением толпы почему-то не двигался с места, словно прежде, чем поддаться панике, нужно было дождаться хоть какого-то объяснения, увидеть источник своими глазами. Лица были одинаковые — растерянные и пустые, страх не успел пока на них проявиться, потому что импульс еще не передался, как будто действовал только на близком расстоянии. Именно с такими лицами, наверное, смотрят на атакующую армию, подумал Митя, удивляясь этой спокойной мысли. Или на цунами. Когда на тебя летит волна высотой с пятиэтажный дом, бежать все равно уже поздно, можно только смотреть.
