– Никаких, – удовлетворен директор. – Можете заступать на рабочие места.
– И еще… – бросает он напоследок в спину.
– Да? – оборачиваемся мы с надеждой услышать наконец что-то вроде «молодцы», ну, или «так держать».
– С этого дня аттракцион «Снуппи борется с Крошкой Енотом» становится ежедневным! – торжественно объявляет директор. – И нечего строить кислые мины, иначе я не поверю в то, что вы правда это ради детей затеяли.
Мы уходим. Я спрашиваю Снуппи:
– Откуда он знает, какие у нас рожи под этими масками, а? Ни разу ведь не ошибся.
– Он ясновидящий, – бурчит Снуппи, и я чувствую к нему жалость.
– Снуп, извини, – говорю я. – Откуда мне было знать…
– Я обделался с маленьким засранцем на коленях, – устало говорит Снуп. – Еле успел сбросить его и свалить, чтобы никто ничего не понял. Ты понимаешь, что меня уволили бы. Неужели не мог просто попросить ботинки?
– Прости, Снуп.
– Так-то лучше. Идем, поможешь мне переодеться. Для меня смена закончена. Скажешь администратору, если спросит, что меня вызвали из жилуправления и мы поменялись.
– Я тебя подменю, Снуп.
– Еще бы ты этого не сделал.
Мы заходим за павильон автомобилей, там, где музыка играет совсем тихо, и, укрываясь за огромной кучей листьев, начинаем раздевать Снупа. Листья тут лежат круглый год – все несколько десятилетий, что существует парк, их сюда сбрасывали и сбрасывали. В результате здесь всегда, даже летом – осень. Много желтых опавших листьев.
– Ну? – спрашивает Снуп. – Чего замер, мечтатель?
– Подумал о том, что я здесь уже пять лет, – медленно говорю я, держа свою голову, голову Енота, под мышкой.
– Это внушает оптимизм? – спрашивает Снуп, вынимая из костюма ноги, и я подаю ему воды.
– Вспомнил, – говорю я, – что, когда я только устроился на аттракционы и это не казалось мне конечным пунктом путешествия, я любил вечером, когда уже никого нет, броситься в эти горы листьев и лежать, раскинув руки и глядя на небо…
Снуп смотрит на меня оценивающе и вытирается куском холста, который я прихватил для него из мастерской поломанных механизмов. Ткань с края промаслена, но в центре еще ничего. Чистая. Звук радио, транслируемый на весь парк, становится громче, и над парком звучит чистый, высокий голос какой-то новой певички.
Кажется, Мары. Безответная любовь, тянет она капризным, издерганным голосом, и я думаю о том, что до осени всего ничего. Три месяца.
– Что это вы тут делаете? – вдруг раздается веселый голос. – Голубки…
Белоснежка явно вышла покурить, и никто ей слова не говорит, хоть у нас это не приветствуется. Ну, да ей все по фигу. Выглядит школьница на все сто, директору счастье привалило, что такая холеная телка здесь будет три месяца ошиваться практически даром. Из-за нее к нам и молодежь поперла, между прочим. Поэтому Белоснежка спокойно себе курит за павильоном и, пуская дым носом, смеется, глядя на нас.
– От дыма в носу волосы вырастут, кукла, – презрительно говорит Снуп и отворачивается, застегивая рубашку.
– Неприветливый старый пердун. Неудивительно, что у тебя ни кола ни двора, – парирует Белоснежка и, швырнув в нашу сторону окурок, поправляет корону и уходит.
– Сука, – беззлобно бросает Снуп.
– Не говори так, – прошу я. – Она милая.
– Идиот, – все так же беззлобно говорит он, теперь уже мне. – Моли Бога, чтобы она не обратила на тебя внимание. Потому что если она сделает это, ты будешь самой большой жертвой в мире после Господа нашего Иисуса Христа. Такие девки если и обращают внимание на мужиков типа тебя, то только чтобы посмеяться или еще раз утвердиться. Любой пацан пятнадцати лет уже соображает в таких вещах. Ты явно отстал, дружище.
– Снуп, – говорю я. – Еще раз прости. Я не знал никакого рецепта, просто выдумал.
– Ладно. Ничего.
До вечера я сижу на стульчике Снуппи-Дога и, покачивая башкой Енота, принимаю на руки мальцов. Затекает все, особенно ноги. Единственное, что спасает, – маленькая бутылочка джина, которую я спрятал в костюме и изредка прикладываюсь к ней, делая вид, будто что-то поправляю. Ни дать ни взять Плохой Санта. Наверное, думаю я, было бы недурно открыть бойцовский клуб сотрудников детского парка. Драться до полусмерти по вечерам за парком, сыпать толченое стекло в сладкую вату и сбрасывать назойливых мамаш с самой высокой точки чертова колеса.
– Енот, ты такой хороший, я так люблю тебя! – верещит малец и прижимается ко мне всем телом.
– Я тоже люблю тебя, малыш, – бубню я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более сказочно.
– Ты такой хороший! – замирает он.
– Ты тоже хороший, – заверяю его я и помахиваю правой рукой папаше, чтобы тот скорее отошел и сделал наконец снимок: давай, давай, чтоб тебя.
– Я люблю тебя, – сжимает он меня. Ох, бедное ты мое горло, сегодня все так и норовят тебя придавить, придушить.
– Я люблю тебя, – хрипло отвечаю я и мечтаю о глотке воды.
– Вот тебе моя сладкая вата! – говорит малыш.
Я глажу малыша по голове. Нет, с бойцовским клубом не пройдет, конечно. Я не испытываю ненависти или раздражения к детям. Они славные. Правда, мне-то от этого не легче. Никому не легче. Я снимаю мальца с правой ноги и пересаживаю на левую. Наверняка на правой ляжке уже большое красное пятно. Всю ногу отсидели, блин! Ено-о-от, зовут меня откуда-то спереди, и я покорно вытягиваю туда свой огромный носище. Улыбайтесь! Улыбайся, малыш! Сейчас нас снимут! Ну, то есть сфотографируют. Ну, то есть можно сказать и снимут, потому что рановато тебе знать еще одно значение слова «снимут».
Щелк! Снято!
3
Вздохнув, я перечитываю главу в словаре. В огороде бузина, во поле репка? Или как там оно? А, в любом случае я облажался.
«Буз, Самбук, Sambucus Nigra, – медленно перечитываю я латинское название. – В медицине употребляются сушеные цветы бузины черной, в виде чая, как потогонное средство. Бузина вонючая, или яловая (Sambucus Ebulus), – народное слабительное средство».
Слабительное! – подчеркиваю я.
Народное слабительное! – поднимаю я палец.
«Бузина красная, пищальник, цевочник, червона (Sambucus Racemosa). Свежие листья бузины красной употребляются для окраски ликеров в зеленый цвет», – продолжаю я читать.
«Судя по реакции Снуппи, – констатирую я, – он употребил в пищу именно Буз или Самбук или Самбукус нигра…»
Мне часто приходило в голову, что я мог бы писать книги. Правда, на это у меня нет усидчивости и терпения. Вот языком потрепать – это да, часто говорит моя мать, поджав губы. Я с ней не спорю. Я вообще не спорю. Крошка Енот никогда не спорит. Он просто поет свои веселые – весенние, подчеркивает директор – песенки и радует деток. Топ-хлоп, припрыжка. Я устало потягиваюсь – из-за тяжелого костюма у всех сотрудников аттракционов побаливают плечи, но молока нам за это, конечно, не положено, и подхожу к окну. Мой дом расположен совсем рядом с парком. Так что «Чертово колесо», «Ромашка» и другие прелести нашего парка преследуют меня и днем, и ночью.
«От улыбки станет всем светлей…» – начинаю напевать я. Песню эту я ненавижу, но она крутится у меня в голове, крутится и крутится, крутится постоянно.
«И слону, и даже маленькой улитке», – пою я, глядя, как на колесе зажигаются фонари, а это значит, что пробило семь часов и до закрытия парка осталось всего ничего, каких-то три часа, но это-то и есть самый тяжелый период, именно эти три часа самое депрессивное, тревожное, тяжелое и мрачное время, не для детей, конечно, о, нет. «…И тогда наверняка…» – как-то раз в эти самые тяжелые три часа повесился сторож аттракциона «Механическое чудовище», ну, большая такая машина, внутри которой садится клиент, да, мы даже самых маленьких посетителей зовем клиентами, и трясется, и трясется, так вот, сторож повесился прямо на ручке механизма, правда, его сняли, сняли, конечно. Снимал его Снуппи-Дог. И Снуппи говорит, что сторож, идиот этакий, трясся на ручке этого автомата с выпученными глазами и шаркал ногами по полу, потому что, как только петля оторвала его от пола, бедняга, о ужас! понял, что передумал. «…Вдруг проснутся облака», – я стою у окна и распахиваю его, и сладкий запах лета и Долины Роз, именно так называется наш парк, окутывает меня, как сахарное облако пчелу, случайно залетевшую в аппарат для производства сахарной ваты, я раздуваю ноздри и улыбаюсь, жмурясь. «…И слону, и даже…» – я гляжу вниз, я гляжу на парк, я гляжу в окно, вспоминаю о литровой бутылке пива в холодильнике, о том, что у меня завтра выходной, и думаю о том, что, пусть моя жизнь не сложилась вообще, в некоторых моментах она бывает очень даже ничего. «…И кузнечик запиликает на скрипке…»
