– Откуда же мне знать?
– Тридцать первого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года. В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, – в этом возрасте, естественно, хочется быть красивой. Под бомбежку я попала в начале января, и мои раны успели зарубцеваться. Я жила на Мертвом Пределе уже три месяца, и меня удивляло – вы, наверно, это заметили – отсутствие зеркал. Я спросила об этом Капитана – он сказал, что убрал из дома все зеркала. Я не поняла зачем, и вот тут-то он открыл мне то, чего я до тех пор не знала, – что я изуродована.
Руки медсестры замерли на спине девушки.
– Прошу вас, массируйте меня, не останавливайтесь, это так успокаивает. Я стала умолять моего опекуна принести мне зеркало – он отказывался наотрез. Я говорила, что хочу видеть своими глазами, до какой степени я изувечена, – он отвечал: лучше не стоит. В день моего рождения я расплакалась: разве не естественно, что девушка в восемнадцать лет хочет взглянуть на свое лицо? Капитан только вздохнул. Он принес зеркало, дал его мне – и передо мной предстало нечто уродливое и жуткое – то, что было у меня теперь вместо лица. Я кричала, кричала! Я сказала: уничтожьте это зеркало, последнее из зеркал, отразившее такое чудовище. Капитан разбил его. Это самый благородный поступок, который он совершил в своей жизни.
Девушка заплакала злыми слезами.
– Хэзел, успокойтесь, прощу вас.
– Не волнуйтесь. Я догадываюсь, что вы получили приказ не говорить о моей внешности. Если меня застанут в таком состоянии, я скажу правду: что вы здесь ни при чем и я сама затеяла разговор на эту тему. Лучше сразу объяснить, почему я такая и как извелась от этого. Да, я от этого совсем извелась!
– Не кричите, – сказала Франсуаза властно.
– Простите меня. Знаете, что кажется мне особенно несправедливым? Что это случилось с красивой девушкой. Да-да, ведь я, как ни трудно это себе представить, была очень хороша собой. Понимаете, если бы до этой бомбежки я была дурнушкой, то страдала бы меньше.
– Не надо так говорить.
– Ради бога, не возражайте, пусть даже я не права. Я знаю, мне следовало бы благодарить небеса за то, что почти восемнадцать лет я была красавицей. Но, признаюсь вам, я не могу. Говорят, у слепых от рождения характер лучше, чем у потерявших зрение в сознательном возрасте. Мне это понятно: я предпочла бы не знать, чего лишилась.
– Хэзел…
– Не надо, я сама понимаю, что несправедлива. И прекрасно сознаю, как мне повезло: я попала в дом, словно специально для меня созданный, без зеркал, вообще без единой отражающей поверхности. Вы обратили внимание, на какой высоте здесь окна? Даже если захочешь, не увидишь себя ни в одном стекле. Этот дом, наверное, построил сумасшедший: какой смысл жить у моря, если его не видно из окон? Капитан не знает, кто был этот архитектор. Ему здесь понравилось именно потому, что он терпеть не может море.
– В таком случае ему следовало бы поселиться где-нибудь в Юрских горах.
– То же самое сказала ему я. А он ответил, что его ненависть к морю сродни любви: «Ни с тобой, ни без тебя».
Медсестра едва не спросила: «И в чем же причина этой ненависти?» В последнюю секунду она вспомнила про уговор.
– Если бы только зеркала! Если бы только окна! Мне не дают принять ванну, не замутив предварительно воду ароматическим маслом. Никакой полированной мебели, ни единого блестящего предмета. За столом я пью из матового стакана, ем ложкой и вилкой из неотшлифованного металла. Чай мне наливают уже с молоком. Впору было бы посмеяться над такой мелочной предупредительностью, если бы только все это не напоминало о том, до какой степени я безобразна. В вашей практике вам не приходилось слышать о подобных случаях? О ком-то настолько уродливом, что его нужно было оберегать от собственного отражения?
И Хэзел расхохоталась как безумная. Медсестра сделала ей укол сильного успокоительного, после чего девушка уснула. Франсуаза укрыла ее одеялом и ушла.
Когда она уже собиралась незаметно покинуть дом, ее окликнул Капитан:
– Вы уходите, не попрощавшись со мной, мадемуазель?
– Не хотела вас беспокоить.
– Я провожу вас до пристани.
По дороге он спросил, как чувствует себя больная.
– Температура немного упала, но состояние по-прежнему критическое.
– Вы ведь будете приезжать каждый день, правда?
– Конечно.
– Вы должны ее вылечить, понимаете? Во что бы то ни стало.
Франсуаза Шавень вернулась в Нё с таким лицом, какого у нее никогда прежде не видели. Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его выражение: в нем были и крайнее возбуждение, и раздумье, и радостное нетерпение, и оторопь.
В больнице одна из коллег сказала ей:
– У тебя вид химика, который вот-вот сделает важное открытие.
– Так оно и есть, – улыбнулась Франсуаза.
По вечерам опекун и его питомица ужинали вдвоем. Молодая девушка, такая разговорчивая с Франсуазой, в присутствии старика сидела, словно воды в рот набрав. Она едва отвечала на вопросы, которые он изредка ей задавал.
– Как ты себя чувствуешь, детка?
– Хорошо.
– Ты приняла лекарство?
– Да.
– Съешь еще кусочек.
– Нет, спасибо.
– Медсестра, по-моему, тебе попалась замечательная. Ты ею довольна?
– Да.
– Она еще и красивая, что тоже неплохо.
– Правда.
После этого они больше не разговаривали. Капитана это не смущало: он любил тишину. Ему и в голову не приходило, что его подопечная ненавидела эти совместные трапезы. Она бы предпочла сидеть голодной в своей комнате, лишь бы не ужинать с ним наедине. Она терпеть не могла, когда он говорил, а когда ел молча, было и того хуже: она сама не могла этого толком объяснить, но почему-то молчание уткнувшегося в тарелку старика пугало ее до смерти.
Иногда после ужина опекун приглашал свою питомицу посидеть с ним в гостиной. Там он показывал ей старые книги, энциклопедии прошлого века и атласы мира, рассказывал о своих странствиях. Иной раз он вспоминал или о морских сражениях с патагонскими пиратами, или о своих приключениях, когда он промышлял контрабандой в Китайском море. Она никогда не знала, сочиняет он или нет, – впрочем, какая разница, ведь его рассказы были необычайно увлекательными. В заключение он говорил:
– А я все еще жив.
Потом он улыбался ей, смотрел на огонь и замолкал. И, как ни странно, такие вечера девушка очень любила.
Лицо Хэзел засияло от счастья. «Вот и вы наконец!» – читалось на нем. Медсестра подумала, что никто еще не встречал ее с такой радостью.
Она сунула девушке в рот термометр. Хватило трех раз, чтобы это стало традицией. В этой пятиминутной церемонии у каждой была своя роль: одна в упор смотрела на другую, а та отводила взгляд. Медсестра снова солгала:
– Тридцать девять. Держится.
– Отлично! Помассируйте меня.
– Потерпите минутку, пожалуйста. Мне понадобится тазик. Где я могу его найти?
– Наверное, в кухне.
– А где она?
– В подвале. Вам придется попросить капитана открыть ее: дверь запирают на ключ. Представляете, сколько там кастрюль, в которых я могу увидеть себя!
Франсуаза отправилась к старику; тот отчего-то замялся:
– Тазик? Это еще зачем?
– Для клизмы.
– Надо же, кто бы мог подумать, что молодая женщина с такими изысканными манерами может прописать клизму. Подождите немного здесь, хорошо?
Минут через десять он поднялся с озабоченным видом:
– Тазика нет. Большая миска вас устроит?
– Конечно.
С явным облегчением он снова спустился в подвал и принес миску из грубого фаянса, не покрытую глазурью. Франсуаза поблагодарила и вернулась в комнату, думая: «Руку даю на отсечение, тазы в доме есть. Зато в такой миске ничего не отражается».
– Зачем вам это? – спросила Хэзел.
– Для клизмы.
– Не надо, пожалуйста, я терпеть этого не могу!
Франсуаза задумалась, а потом сказала:
