– Ладно, только если Капитан спросит вас о клизме, не говорите, что я вам ее не делала.
– Хорошо.
– А теперь я на минутку воспользуюсь вашей ванной, можно?
И медсестра скрылась за дверью. Девушка услышала, как потекла вода. Потом Франсуаза вышла и начала ее массировать.
– Знаете, я уже не могу без вашего массажа. Это так приятно.
– Тем лучше, потому что при вашем заболевании это очень полезно.
– Что вы скажете о моей ванной комнате?
– Ничего.
– Да что вы! Я уверена, что вы никогда такой не видели. Ни раковины, ни ванны, ничего, что можно было бы наполнить водой. Струя из кранов льется прямо на пол, он наклонный, и вода попадает через отверстие прямо в сточную трубу. Удобно мыться, ничего не скажешь! Обычно я принимаю душ, только изредка мне милостиво соглашаются принести ванну; я вам говорила, как я ее принимаю. А туалеты-то, они во всем доме одинаковые. Капитан купил их у французских железных дорог: ведь в поездах унитазы устроены так, что в них не задерживается вода. Он даже до этого додумался!
Хэзел тихонько рассмеялась.
– Все эти предосторожности так глупы: у меня нет ни малейшего желания видеть мое лицо. Хотя, в самом деле, если бы не это хитроумное оборудование, я могла бы взглянуть на свое отражение просто по рассеянности. И это было бы для меня так же гибельно, как для Нарцисса, только по причинам прямо противоположным.
– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, эта тема слишком тягостна для вас. Вы постоянно к ней возвращаетесь, а это может повредить вашему здоровью.
– Вы правы. Поговорим о вас – вы ведь красивая. У вас есть жених?
– Нет.
– Как же так?
– Все-то вы хотите знать!
– Конечно.
– Я скажу вам только то, что захочу сказать. У меня было три жениха. С каждым из них я встречалась месяца по четыре, после чего их бросала.
– Они плохо с вами обращались?
– Мне было с ними скучно. Хотя я выбирала очень разных мужчин, каждый раз надеясь, что уж с этим-то будет интереснее. Увы, похоже, что через четыре месяца все они становятся одинаковыми.
Девушка рассмеялась:
– Рассказывайте дальше!
– Что же еще вам рассказать? Они были очень милые. Но чары первой поры развеивались, и что оставалось? Жених, славный малый, желающий стать мужем. Нет, конечно, они мне очень нравились, но жить с ними… Мне кажется, любовь – это совсем другое.
– Значит, вы никогда не были влюблены?
– Нет. Самым верным признаком мне кажется то, что я, когда была с ними, думала о моих пациентах в больнице. Ничего не могу с собой поделать: работа увлекает меня куда больше, чем все эти любовные дела.
– Ваши женихи были молодые?
– Примерно мои ровесники.
– Ваши слова меня утешают. Я никогда не встречалась с молодыми людьми, и это приводило меня в отчаяние. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, юноши пытались ухаживать за мной. А я была так глупа, что давала всем от ворот поворот. Я ждала большой любви: смешно вспомнить, каких только иллюзий я не питала на этот счет. Знай я тогда, что в восемнадцать лет буду обезображена, не тратила бы драгоценные годы на мечты о прекрасном принце. Так что, когда вы говорите, что молодые люди не оправдывают надежд, мне становится легче.
Франсуазе подумалось, что если Хэзел и не знала юношей, то с мужчинами постарше некоторый опыт наверняка имела.
– Почему же вы остановились на самом интересном месте? Расскажите мне о них побольше плохого.
– Ничего плохого я вам сказать о них не могу.
– Ну постарайтесь!
Медсестра, массируя, пожала плечами. Помедлив, она изрекла:
– Наверно, все они в какой-то мере шиты белыми нитками.
Девушка пришла в восторг.
– Да, именно так я их себе и представляла. Когда мне было десять лет, в Нью-Йорке со мной в классе учился один мальчик, за которого я хотела выйти замуж. Мэтью не был ни красивее, ни умнее, ни сильнее, ни забавнее других мальчишек. Но он всегда молчал. И от этого казался мне интересным. А потом, в конце учебного года, Мэтью получил лучшую оценку за сочинение. Ему пришлось прочесть его перед всем классом: это был очень многословный рассказ о том, как он катался на лыжах в зимние каникулы. После этого я расхотела выходить за него замуж и решила, что не бывает по-настоящему загадочных мальчиков. Ваши слова это подтверждают. Конечно, в ваших устах они весомее, чем в моих, – ведь когда это говорю я, любому придет на ум только одно: «Зелен виноград». Если бы Мэтью увидел меня сегодня, он бы только порадовался, что я раздумала выходить за него замуж.
Медсестра промолчала.
– О чем вы думаете, Франсуаза?
– Думаю, что вы много говорите.
– И какой вывод вы из этого делаете?
– Что вам это очень нужно.
– Так и есть. В этом доме я ни с кем не разговариваю. Я могла бы, если б хотела. Когда я с вами, я чувствую, что мой язык свободен – другого слова не подобрать. Опять вспоминается «Граф Монте-Кристо»: когда два узника встречаются после долгих лет одиночества, они говорят, говорят и не могут наговориться. Они по-прежнему в заточении, но как бы уже наполовину свободны, потому что каждый нашел друга, с которым можно поговорить. Слово освобождает. Удивительно, не правда ли?
– В иных случаях бывает наоборот. Есть люди, которые подавляют вас своим словоизвержением: возникает тягостное чувство, будто их слова связывают вас по рукам и ногам.
– Такие люди не говорят, а болтают. Я надеюсь, что вы не из их числа.
– Вас мне больше нравится слушать. Ваши рассказы – как путешествия.
– Если так, то это всецело ваша заслуга. Хороший слушатель располагает к откровенности. Если бы я не видела в вас дружеского участия, мне бы не хотелось рассказывать. У вас редкий талант – вы умеете слушать.
– Не мне одной понравилось бы слушать вас.
– Возможно, но другие не слушали бы так хорошо, как вы. У меня очень странное чувство, когда я с вами, – я чувствую, что я есть. А без вас меня как будто нет. Я не могу это объяснить. Надеюсь, что я никогда не поправлюсь. Ведь когда я буду здорова, вы перестанете приходить. И меня больше не будет.
Медсестра, глубоко тронутая, не нашлась что ответить. Они долго молчали.
– Вот видите: даже когда я ничего не говорю, мне кажется, что вы меня слушаете.
– Так оно и есть.
– Франсуаза, могу я обратиться к вам с одной очень странной просьбой?
– Какой же?
– Тридцать первого марта мне исполнится двадцать три года. Вы сделаете мне чудесный подарок, если к этому дню я еще не поправлюсь.
– Замолчите, – поспешно ответила молодая женщина, опасаясь, что их подслушивают.
– Очень прошу: я хочу быть больной в день моего рождения. Сегодня четвертое марта. Устройте это.
– И не просите, – ответила медсестра нарочно громко на случай, если стены имели уши.
Франсуаза Шавень зашла в аптеку, потом вернулась в больницу. Много часов она провела в раздумьях, сидя в своей комнатке. Ей вспомнилось, что Капитан просил директрису прислать медсестру без очков, – теперь было ясно почему: чтобы больная не увидела свое отражение в стеклах.
Ночью, засыпая, она подумала: «Я действительно хочу ее вылечить. И поэтому, Хэзел, ваше желание исполнится так, как вы не смели и мечтать».
Каждый день после обеда медсестра отправлялась на Мертвый Предел. Сама себе не признаваясь, она ждала этих визитов с таким же нетерпением, что и Хэзел.
– Я не удивлю вас, Франсуаза, если скажу, что вы моя лучшая подруга. Вы, может быть, думаете, что это само собой разумеется: ведь другого женского общества, кроме вас, у меня здесь нет. И все же с самого детства я не имела подруги, которая была бы мне так дорога, как вы.
Не зная, что сказать, медсестра ограничилась избитой фразой:
– Дружба – это очень важно.
– Когда я была маленькой, я ценила дружбу превыше всего. В Нью-Йорке у меня была лучшая подруга, ее звали Кэролайн. Я боготворила ее. Мы были неразлучны. Смогу ли я объяснить взрослому человеку, какое место она занимала в моей жизни? В ту пору я мечтала стать балериной, а она – выиграть все на свете конные состязания. Ради нее я занялась верховой ездой, а она ради меня – танцами. Я держалась на лошади так же бездарно, как она делала антраша, зато мы были вместе, к чему и стремились. Летом я проводила каникулы в горах, а она у моря – этот месяц друг без друга казался нам пыткой. Мы писали друг другу письма, каких не сочинили бы и влюбленные. Чтобы выразить, как она страдает от нашей разлуки, Кэролайн однажды даже вырвала целиком ноготь с безымянного пальца левой руки и приклеила его к своему письму.
