— Слыхала б тебя мамка, — выдохнул Мариуччо, — то-то бы уши надрала!
Бывалый бросил на него ничего не выражающий взгляд и вернулся к созерцанию шпаны из Тибуртино.
Мать Бывалого, Оборванца и Мариуччо была родом из Марке, но во время войны ее угораздило выйти замуж за каменщика из Андрии. Он ее колотил каждый день, и жизнь у бедняжки была истинно собачья, но в моменты затишья она говорила соседкам, что как бы там ни было, сыновей своих она в люди выведет. Однако сейчас, несмотря на свои благие намерения, она сидела на пороге и лила слезы — во-первых, потому, что сыновья со своим паршивым псом куда-то запропастились, а во-вторых, потому что в их отсутствие за ними явились карабинеры.
Но у сыновей теперь были другие заботы, чтобы предаваться мыслям о матери.
— Эй, Оборванец, — крикнул снизу Задира, — а ну-ка, спой ты эту песню.
— Не знаю я ее, — насупился смуглолицый Оборванец.
— Врет, врет! — закричал Мариуччо. — Он знает!
Задира поднялся по откосу, подошел вплотную к Оборванцу и грозно сверкнул азиатскими глазами.
— Слышь, ты меня не зли! Пой — не то хуже будет!
Оборванец поворчал немного, свесил голову на грудь и запел тюремную песню.
Альдуччо огляделся по сторонам — не смотрит ли кто — отошел в сторонку, будто бы вздремнуть, и растянулся ничком на омытой вчерашним дождем траве, свесив голову на сложенные руки.
Пока Оборванец пел, Бывалый, ни говоря ни слова, спустился к воде, а Мариуччо и Верный ползком последовали за ним. Бывалый остановился на минутку, задумчиво окинул взглядом струящуюся перед ним реку и другой берег, изрезанный белыми бороздками фабричных отходов. Потом, не торопясь, на глазах у Мариуччо и Верного, что с подобострастием глядели на него, начал раздеваться. Не спеша снял пропотевшие и пропыленные штаны, рубаху, розовую майку, башмаки и носки; наконец, тощий, с выпирающими ребрами, остался не совсем голый, а почти, потому что не был таким бесстыжим, как его сверстники из Тибуртино; широкие трусы как следует все прикрывали — и спереди, и сзади.
— Подержи. — Он подал Мариуччо аккуратно свернутую и перевязанную ремнем одежду. Нет, постой-ка. — Бывалый вновь распустил ремень и, порывшись в кармане штанов, вытащил окурок и обломок расчески.
Закурив, он начал тщательно причесываться и все спрашивал у Мариуччо, прямой ли пробор. Потом взбил на лбу черный, блестящий кокон — волосок к волоску. Наконец, снова вручив брату узел с одеждой, бесстрастным тоном, как будто дело вовсе его не касалось, объявил:
— Ща переплыву.
Мариуччо смерил его взглядом, сообразив, что момент не совсем обычный, и вдруг завопил тонким щенячьим голосом:
— Оборванец! Эй Оборванец!
Оборванец по-быстрому допел последний куплет, скомкав концовку песни, и перегнулся через край обрыва.
— Оборванец! — пищал Мариуччо. — Бывалый речку грозится переплыть.
Оборванец еще немного помолчал и тоже соскользнул вниз на заднице.
— Переплывешь? — на полном серьезе спросил он у Бывалого.
Тот в ответ криво улыбнулся, но в усмешке проглядывало волнение.
— Угу.
— Сейчас?
— Нет, после. Отдохну малость и переплыву.
Три брата опустились на грязный песок, а пес, видя, что о нем забыли за более важными делами, хотя эта важность была выше его понимания, ни секунды не сидел смирно — прыгал и прыгал от одного к другому, ласкаясь. Бывалый долго молчал, делая глубокие затяжки, и наконец выдал братьям новую мысль:
— Подрастем чуток и отца прикончим.
— И я, и я! — с готовностью откликнулся Мариуччо.
— Все вместе, — подтвердил старший, — все втроем его прикончим! А после с мамкой в другой город жить переедем. — Он выплюнул окурок в реку; взгляд у него был по-прежнему угрюмый, но глаза влажно поблескивали. — Небось опять ее отдубасил. — Бывалый помолчат еще, борясь с желанием высказаться, и все же повторил глухим, невыразительным голосом: — Погоди, подрастем немного — мы тебе покажем, ох уж, покажем!.. Ну, пойду.
— Переплывешь? — трепетно спросил младший.
— Не то что переплыву — попробую, — ответил Бывалый.
— До середины доплывешь? — предположил Мариуччо.
— Ага. — Бывалый встал и полез вверх по откосу.
— Ты куда? — удивился Мариуччо.
— Туда.
Братья вслед за ним спустились с другой стороны откоса, где Фитиль уже заканчивал намыливаться, а тем временем на смену ему пришел другой горемыка — лысый, но с длинной бородой, прикрывавшей воспаленное лицо. Это был Альфио Луккетти, дядюшка того самого Америго из Пьетралаты, который руки на себя наложил.
— Чего таким франтом? — добродушно ухмыльнулся Фитиль.
Альфио пришел на берег в темных полосатых брюках и теперь, окинув их взглядом, насмешливо покачал головой. Под мышкой у него было зажато свернутое в рулон полотенце. От улыбки заросшие жесткой бородой щеки раздулись, а усы стали торчком, едва не задевая за уши. Волосы Альфио были аккуратно прилизаны, как у юноши, хотя в них уже поблескивала седина. Тем временем Бывалый, ни на кого не глядя, зашел по щиколотку в реку. Сперва он только мутил воду ногами, потом зашел по пояс, поднял руки и, наконец нырнув, быстро-быстро поплыл по-собачьи.
— Тренируется, чтоб реку переплыть! — похвастался перед взрослыми Мариуччо, глядя на них снизу вверх, как смотрят на высоченные горы.
Но те занялись разговором и даже не слышали его. Бывалый доплыл до середины реки, где течение закручивалось барашками, все время наращивая скорость и собирая в широченных трусах всю речную грязь: черные полосы нефти и какую-то желтую пену, будто образованную тысячами плевков. Чуть-чуть не доплыв до быстрины, Бывалый повернул назад, покачался на волнах у берега и стал плавать взад — вперед там, где свисали с откоса, едва не касаясь воды, длинные колючие заросли.
Оборванец и Мариуччо бежали следом по берегу, не разбирая дороги, то и дело оскальзываясь на откосе, падая в грязь и тут же поднимаясь; за ними несся щенок и надрывно лаял — то ли от радости, то ли от страха.
— Бывалый, а, Бывалый! — кричали ему братья, как будто он был от них за десять километров.
— Почему не переплыл, а? — запыхавшись, осведомился Мариуччо.
— Отстаньте от меня! — Бывалый, сердито огляделся кругом и добавил, избегая смотреть им в глаза: — Я ведь сказал — только попробую.
С сознанием выполненного долга он сел и начал прикидывать, какие трудности сулит ему будущий рекорд. За быстриной оставалось всего метров десять до противоположного берега. где проходила белая борозда, проделанная фабричным сливом. Верный тоже уставился в ту сторону, присев на задние лапы; он тяжело дышал открытой пастью, то и дело закрывая ее, чтобы сглотнуть слюну или облизнуться. Щенок притих, видно, решив впредь брать пример с хозяина, и вид у него сделался слегка пришибленный, казалось, какой-то сукин сын засветил ему в глаз, — правый глаз у Верного был почти белый, вокруг левого расползлось иссиня-черное пятно, и ухо с этой стороны забавно свисало, а другое стояло торчком, улавливая окрестные шумы.
Тем временем другие подростки, развалившиеся в луже, как свиньи, начали подавать признаки жизни. Сверчок подошел и застыл, как статуя, на краю трамплина, затем сладко потянулся и опустил голову, брезгливо поцокав языком.
— Так он будет нырять или нет? — бросил Сырок, поглядывая на приятеля через плечо — поворачиваться всем телом ему было лень.
— Не видишь — устал я! — Сверчок лениво похлопал осоловевшими от сна глазами.
Задира ни с того ни с сего так раскашлялся, что, казалось, вот-вот выплюнет кусок легких.
— Ну, начинается! — сморщился Сверчок, и вдруг с воодушевлением крикнул: — А ну, кто со мной?
— Пошел ты в задницу! — окрысился Задира, улучив секунду между надрывными приступа.
Сверчок томно поднял руки и нырнул ласточкой, правда, ноги растопырил, как гусь.
— Нырять не умеет, дубина! — презрительно сплюнул Сырок, когда тот еще был под водой.
Но слова его заглушил страшный грохот и гул, словно со стороны Тибуртино надвигалось землетрясение, постепенно распространяясь по всему берегу. Гул был равномерный, монотонный, но время от времени в нем прорывался какой-то яростный скрежет. Это было похоже на гигантский компрессор или сокрушительную ковровую бомбежку. А навстречу ей с берега Аньене взметнулись крики стаи диких обезьян, выгнанных из джунглей лесным пожаром. Но то были не обезьяны, а войско ребятишек, охваченных то ли ужасом, то ли непонятным азартом. Они мчались, как безумные, размахивая рубахами и майками, которые срывали с себя на бегу. Поскольку кричали все в один голос, слов разобрать было нельзя, и лишь когда лавина рассыпались на группки, стали слышны отдельные выкрики.
— Берсальеры! Берсальеры!
