Нет, с этой стороны у меня нет никакой возможности воздействовать на вас, и я это знаю.
Сколько раз я просила вас пощадить меня? Не приходить ко мне с инспекцией, потому что это бесполезно, потому что никто на свете не может вырастить что бы то ни было в море и в соли? Ведь вы не только подсунули мне вместо надела пустыню — я никогда не устану это повторять, — но к тому же еще и регулярно приходили ее инспектировать. И говорили: „Вы опять ничего не сделали в этом году? Вам знакомы условия и т. д.?“ — и уходили с чувством выполненного долга, ведь за эту работу вы и получаете жалование каждый месяц. А когда я попробовала строить плотины, вы испугались, испугались, что мне удастся вырастить хоть что-то в этой пустыне. Может быть, в тот момент вашей спеси немножко поубавилось, кстати, помните, как вы улепетывали, не помня себя от страха, когда мой сын пальнул крупной дробью в воздух? Для всех нас это одно из самых приятных воспоминаний, ведь это такое удовольствие — увидеть человека вашей породы, дрожащего как осиновый лист. Но и тут вам нечего волноваться: даже если построить плотины на Тихом океане и легче, чем изобличить вашу подлость, все равно вырастить что-либо на моем наделе невозможно, как невозможно достать луну с неба, и вам это прекрасно известно, потому-то все ваши инспекции и ограничиваются визитом в десять минут, в течение которых вы даже не выключаете мотор вашей машины. Конечно же, вам надо торопиться. Количество наделов ограничено, у вас очередь, я тоже в ней стояла. Ведь вы наживаетесь на несчастьях других, сами же эти несчастья и устраивая, и если я промедлю с отъездом или не сдохну в срок, вам придется отдать приличный надел одному из тех несчастных, от которых не дождешься взятки.
Но вот тут уж вам придется смириться. После меня уже никто не захочет взять эту землю. Будь я на вашем месте, я бы сейчас же отдала мне то, что я у вас прошу. Если же вам все же удастся заставить меня уехать, то, обещаю вам, когда вы приведете сюда нового покупателя, чтобы показать ему пять верхних гектаров, вас здесь встретит толпа крестьян. „Попросите землемера показать вам остальную часть надела, — скажут они новичку. — Пусть он отведет вас туда, а вы не забудьте сунуть палец в грязь на поле и потом лизнуть его. Думаете, рис может расти на соли? Вы пятый покупатель. Все предыдущие умерли или разорились“. Боюсь, вы не справитесь с крестьянами, ведь чтобы заставить их замолчать, вам придется взять с собой в качестве сопровождения вооруженных полицейских. Ну и как вы будете показывать покупателю землю в таких условиях? Никак не сможете. Так что уж лучше отдайте мне теперь же пять верхних гектаров. Ваше могущество мне известно, известно и то, что вы держите в ваших руках всю равнину — такой властью вас наделила колониальная администрация. Вы сильны, пока о вашей подлости, подлости всем вам подобных, подлости тех, кого вы сменили и кто сменит вас, подлости колониальной администрации, известно только мне. Такое знание давит как непосильный груз, оно убивает. Потому что если один-единственный человек знает о преступлении сотни других, он бессилен. Я довольно долго не могла этого понять, но теперь я знаю это твердо и на всю жизнь. Так вот, на равнине вас уже знают очень и очень многие, знают так, как знаю вас я, они хорошо вас изучили, ваш метод, ваши приемы. И это я долго и терпеливо объясняла им, кто вы есть на самом деле, это я старательно поддерживаю в них ненависть к таким людям, как вы. Когда я встречаю кого-нибудь из них, вместо того чтобы поздороваться с ним, вместо приветствия, в знак дружеского расположения к нему я говорю ему: „Что-то на этой неделе не видать шакалов из Кама…?“ И я знаю таких, которые заранее потирают руки при мысли, что когда-нибудь во время инспекции они смогут убить вас, именно вас, трех землемеров из Кама. Но не волнуйтесь, пока что мне удается их успокоить, я говорю им: „От их смерти будет мало проку. Что толку убивать трех крыс, когда за ними целая армия? Не с этого надо начинать…“ И я им объясняю, что вот когда вы придете с новыми покупателями и т. д.
Я вижу, что письмо мое получается очень длинное, но в моем распоряжении целая ночь. После всех моих бед, когда рухнули плотины, я совсем перестала спать. Я очень долго колебалась, прежде чем написать вам это письмо, прежде чем поделиться с вами этими моими мыслями, но теперь мне кажется, что напрасно я не сделала этого раньше и что только таким способом я могу заставить вас заинтересоваться моей судьбой. Иначе говоря, для того, чтобы вы заинтересовались мной, я должна была рассказать вам о вас самих. О вас самих, о вашей подлости. И если вы прочтете это мое письмо, уверена, вы прочтете и другие, чтобы только увидеть, как крепнет во мне понимание вашей подлости. Может быть, им и незачем убивать вас, что им до ваших инспекций… но мне-то как раз есть зачем. Когда я останусь одна, когда уедет мой сын, когда уедет моя дочь и я буду так одинока и несчастна, что мне все вокруг будет безразлично, вот тогда, перед смертью, я с удовольствием посмотрю, как три ваших трупа разорвут на части бродячие собаки. Вот уж они повеселятся, наши собаки с равнины, славный пир у них будет! Вот тогда я, наверно, скажу крестьянам: „Если теперь, перед смертью, вы хотите доставить мне удовольствие, убейте землемеров из Кама“. Но я скажу им это только тогда, когда придет этот час. А пока, если они меня спрашивают, к примеру: „Вы не знаете, откуда здесь плантаторы-китайцы и почему они засадили своим перцем опушки наших лесов — лучшие наши земли?“ — я объясняю им, что это вы, воспользовавшись тем, что у них нет документов на собственность, продали эти земли плантаторам-китайцам. „А что такое документ на собственность?“ — спрашивают они меня. Я объясняю им: „Вы не можете этого знать. Это такая бумажка, которая подтверждает вашу собственность. Но у вас ее быть не может, как не может быть ее у птиц или обезьян. Да кто бы вам дал такую бумажку? Эти бумажки придумали шакалы из Кама для того, чтобы захватить ваши земли и продать их“.
Вот и все, что до поры до времени делаю я на своей бесплодной земле. Я разговариваю с капралом. Разговариваю с другими. Я говорю со всеми теми, кто приходил строить плотину, я неустанно объясняю им, кто вы есть на самом деле. Когда умирает ребенок, я говорю им: „Вот уж порадуются шакалы из Кама“. — „А почему они порадуются?“ — спрашивают они. И я говорю им правду: чем больше умрет детей на равнине, тем меньше населения на ней будет и тем большую часть территории они захватят. Как видите, я говорю им только правду, и возле тела умершего ребенка я не могу поступить иначе. „А почему они не присылают сюда хинин? Почему тут нет врача или просто санитарного поста? И квасцов, чтобы фильтровать воду в сухое время года? И почему никому не сделали ни одной прививки?“ Я объясняю им, почему, и даже если эта правда недоступна вашему разумению и ваши личные амбиции не распространяются так далеко, все равно правда, которую я им говорю, останется правдой, и вы работаете как раз на то, чтобы воплотить ее в жизнь.
А знаете ли вы, что здесь умирает столько детей, что их хоронят прямо в грязи рисовых полей и возле хижин: сам отец ногами утрамбовывает землю, закопав в нее своего ребенка? От умершего ребенка здесь не остается и следа, а земли, которых вы так жаждете, которые вы отнимаете любыми способами, единственные плодородные земли на этой равнине, кишат детскими трупами. Но я все надеюсь, что их смерть не останется безнаказанной, вас настигнет возмездие, и потому, словно на настоящих похоронах, вместо надгробной молитвы, я произношу эти священные для меня слова: „Вот уж порадуются эти шакалы из Кама“. Пусть они хотя бы знают об этом.
Я действительно очень теперь бедна, и вам, конечно, это известно — мой сын, которому отвратительна такая нищета, возможно, уедет от меня навсегда, а у меня больше нет ни сил, ни права удерживать его. От горя я перестала спать. И уже очень давно я провожу ночи напролет, размышляя над тем, что со мной случилось. И с тех пор как я стала над этим размышлять, сознавая, что все это бессмысленно, я невольно начала надеяться, что, возможно, однажды это и обретет какой-то смысл. И то, что мой сын уезжает от меня, навсегда, молодой, полный сил и знающий все о вашей подлости, может быть, это уже кое-что. Вот что говорю я себе в утешение.
Вы обязательно должны отдать мне те пять гектаров, рядом с моим бунгало. Вы, конечно, скажете мне, если вдруг снизойдете до того, чтобы мне ответить: „Зачем они вам? Это слишком мало, пять гектаров, если же вы их заложите, чтобы строить новые плотины, то эти новые окажутся не лучше старых“. Ах! Люди вашей породы не знают, что такое надежда, они вообще не знают, зачем она нужна, у них есть только амбиции, и они действуют наверняка. Но вот что я отвечу вам на это: „Если у меня не будет даже надежды на эти новые плотины, тогда лучше я сразу отдам свою дочь в публичный дом, потороплю своего сына с отъездом и прикажу убить трех землемеров из Кама“. Поставьте себя на мое место: если в наступающем году у меня не будет даже этой надежды, даже перспективы новой неудачи, мне не останется ничего лучшего, как только убить вас.
