Но на самом деле в моей стране мы так не говорим. Откуда бы у нас взялась пословица, в которой упоминались бы волки? У нас две сотни пословиц про обезьян и три сотни — про маниок. Мы мудры насчет того, что нам знакомо. Но я заметила, что в вашей стране можно сказать что угодно, добавив к этому: «Так говорится в пословице моей страны». И тогда люди понимающе кивают и становятся очень серьезными. Это хороший прием. Свобода для Сары — это долгое будущее, где она сможет жить жизнью по своему выбору. Собака должна быть собакой, волк должен быть волком, пчела должна быть пчелой. Для такой девушки, как я, свобода состоит в том, чтобы добраться до конца каждого дня живой.
Будущее — это еще одно понятие, которое мне пришлось бы растолковывать девушкам из моей родной деревни. Будущее — это главный предмет экспорта моей страны. Оно так быстро уплывает из наших морских портов, что большинство моих соотечественников его никогда не видели, и они даже не знают, как оно выглядит. В моей стране будущее существует в виде золотых самородков, таящихся в скалах, или оно скапливается в темных ловушках глубоко под землей. Наше будущее прячется от света, но приходят ваши люди, наделенные талантом его обнажать. Вот так, мало-помалу, наше будущее становится вашим. Я восхищаюсь вашим колдовством, его тонкостью и разнообразием. В каждом поколении процесс отбирания будущего имеет свои особенности. Это верно, мы наивны. В моей деревне, к примеру, мы были просто ошеломлены тем, что будущее можно закачивать в сорокадвухгаллонные бочки и отвозить на перерабатывающие заводы. Это случилось, когда мы готовили ужин, и голубоватый дым очагов смешивался с густым паром над горшками с маниоком при свете золотистого вечернего солнца. Это произошло так быстро, что женщинам пришлось хватать нас, детей, и бежать с нами в джунгли. Мы спрятались там и слушали крики мужчин, оставшихся в деревне, чтобы сражаться, — а потом начался процесс очистки, процесс дистилляции, и будущее моей деревни было разделено на фракции. Самая тяжелая фракция, мудрость наших дедов и бабок, была использована как смола для покрытия ваших дорог. Промежуточные фракции — старательные сбережения наших матерей, начиная с маленьких монеток, которые они откладывают после сбора урожая, — они были использованы для питания ваших автомобилей. А самая легкая фракция — наши детские фантастические мечты, которым мы предавались в самые тихие часы полнолунных ночей, — что ж, она превратилась во что-то вроде газа, который вы закачиваете в баллоны и сохраняете накануне зимы. Вот так наши мечты вас согреют. Они стали частью вашего будущего, и я не виню вас за то, что вы ими пользуетесь. Наверное, вы даже не знаете, откуда они взялись.
Вы не плохие люди. Вы просто слепые, как и мы. Вы не видите настоящего, а мы — будущего. В центре временного содержания иммигрантов я улыбалась, когда тамошние служащие объясняли мне: «Вы, африканцы, потому приезжаете сюда, что не можете хорошо управлять своими странами». А я им говорила, что неподалеку от моей деревни течет широкая и глубокая река и под ее берегами есть темные пещеры, где живут слепые белесые рыбы. В пещеры, где они живут, не проникает свет, и после того, как сменились тысячи поколений этих рыб, они лишились зрения: оно стало им ни к чему. «Понимаете, что я имею в виду? — спрашивала я у служащих центра временного содержания. — Без света как можно сохранить зрение? Без будущего как можно сохранить представление об управлении страной? В моей стране мы могли стараться изо всех сил. Мы могли иметь самого умного министра внутренних дел завтраков. Мы могли иметь просто потрясающего премьер-министра самых тихих часов позднего вечера. Но когда наступают сумерки — понимаете? — наш мир исчезает. Он не способен видеть дальше светлого времени суток — потому что вы забрали завтрашний день. А поскольку у вас перед глазами только завтрашний день, вы не можете видеть того, что происходит сегодня».
Служащие центра временного содержания смеялись надо мной, качали головами и продолжали читать свои газеты. Иногда, прочитав газету, они отдавали ее мне. Мне нравилось читать ваши газеты, потому что для меня было очень важно научиться говорить на вашем языке так, как говорите вы. Когда в ваших газетах пишут о моей родине, ее называют развивающейся страной. Вы не стали бы называть мою страну «развивающейся», если бы не думали, что оставили нам будущее. Вот почему я знаю, что вы — не плохие люди.
Вы нам оставили то, что вам самим больше не нужно. Когда вы думаете о нашем континенте, вы, наверное, представляете себе дикую природу — львов, гиен и обезьян. А когда я думаю о своей родине, я представляю себе все поломанные машины, все поношенное, вышедшее из строя, искореженное и потрескавшееся. Да, у нас есть львы. Они спят на крышах ржавых контейнеров. И гиены у нас есть. Они пожирают головы солдат, которые не успели дезертировать с поля боя. А обезьяны? Обезьяны живут за пределами нашей деревни, они играют на куче старых компьютеров, которые вы прислали в помощь нашей школе — школе, в которой нет электричества.
Вы отобрали будущее у моей страны и прислали в мою страну предметы из своего прошлого. У нас нет семени, у нас есть шелуха. У нас нет духа, у нас есть череп. Да, череп. Именно череп мне приходит на ум, когда я пытаюсь подобрать самое подходящее название для моей страны. Если бы премьер-министр самых тихих часов позднего вечера в один прекрасный день позвонил бы мне и сказал: «Пчелка, тебе выпала величайшая честь — дать название нашему древнему горячо любимому континенту», я бы ответила: «Сэр, наш мир стоит назвать Голгофой, местом черепа»[36].
Это было бы хорошее название для моей деревни, еще даже до того, как пришли люди, сожгли наши дома и стали бурить землю в поисках нефти. Это было бы хорошее название для поляны вокруг лимбового дерева, где мы в детстве качались на привязанной к веревке старой автомобильной покрышке и прыгали на сиденьях разбитого «пежо» моего отца и разбитого «мерседеса» моего дяди. Из этих сидений торчали пружины. Мы качались и прыгали и пели церковные песни из книжки с гимнами, у которой была оторвана обложка, а страницы были скреплены изолентой. Голгофа была тем местом, где я выросла, куда даже миссионеры заезжали ненадолго и оставляли нам священные книги в таком состоянии, что их не стоило увозить с собой в вашу страну. В нашей деревне в единственной Библии недоставало всех страниц после сорок шестого стиха двадцать седьмой главы Евангелия от Матфея, поэтому наша религия заканчивалась словами: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты меня оставил?»
Вот так мы жили, счастливо и безнадежно. Я тогда была маленькая и не грустила о будущем, потому что не знала, что оно должно у меня быть. Об остальном мире мы знали только по вашим старым-престарым кинофильмам. Это были фильмы о людях, которые вечно куда-то спешили. Порой они куда-то спешили на реактивных самолетах, порой — на мотоциклах, а порой — вверх тормашками.
Новости мы узнавали по каналу, который можно было бы назвать «Голгофа-ТВ». Это такой канал, программу которого нужно составлять самостоятельно. От телевизора осталась только деревянная коробка, и эта коробка валялась в красной пыли под лимбой, и моя сестра Нкирука, бывало, засовывала голову в эту коробку и как бы появлялась на экране. Это очень хороший прием. Теперь я знаю, что мы должны были назвать это реалити-шоу.
Моя сестра поправляла платье, прицепляла к волосам цветок, вот так, улыбалась с экрана и говорила: «Здравствуйте, это новости Би-би-си. Сегодня с неба будет падать мороженое, и никому не придется идти на реку за водой, потому что из города приедут инженеры и поставят посреди деревни колонку». А мы, остальные дети, сидели полукругом вокруг телевизора и смотрели, как Нкирука передает новости. Нам нравилось слушать ее мечты. В приятной предвечерней тени мы ахали от восторга и восклицали: «Вот это да!»
Одно из хороших качеств телевидения в заброшенном мире состоит в том, что с телевизором можно поговорить. Бывало, мы кричали Нкируке:
— А этот снег из мороженого, он когда точно пойдет?
— Ближе к вечеру, конечно, когда станет прохладнее.
— А откуда вы это знаете, госпожа дикторша?
— Знаю, потому что должно быть прохладно, иначе мороженое растает. Вы что, дети, такие глупые? Ничего не знаете?
А мы сидели и кивали друг другу: конечно, конечно, сначала должно было стать прохладно. Нам ужасно нравились телевизионные новости.
В такую же игру с телевизором вы можете играть в своей стране, но будет труднее, потому что телевизор не станет вас слушать. Наутро после той ночи, когда Лоренс впервые остался в доме Сары, Чарли захотел, чтобы включили телевизор. Я услышала, как Чарли проснулся, когда Сара и Лоренс еще спали, и зашла в его комнату. Я сказала: «Доброе утро, младший братик, хочешь завтракать?» А он ответил: «Нетушки, не хочу я завтрыкать, я хочу ТЕЛЕВИЗОР». А я спросила: «Мамочка разрешает тебе смотреть телевизор до завтрака?» Чарли посмотрел на меня очень терпеливо, но с видом учителя, который уже три раза подсказал тебе правильный ответ, а ты все время его забываешь. «Так ведь мамочка спит», — сказал Чарли.
