Шли годы, диктатура сменилась демократией, но их это уже не касалось. Леонор вышла замуж, Долорс осталась одна, а дети Антони примирились с тем, что он любит другую женщину, не их мать. И вот, когда жизнь уже катилась к финалу, они решили, что, наверное, им следует наконец соединиться и жить вместе, ведь теперь они особенно нуждаются друг в друге. Это было огромной ошибкой. Похоже, их решение совсем не понравилось Аполлону, и он не преминул покарать непокорных, дерзнувших ослушаться оракула.
Должно быть, Долорс рассердила оракула и на этот раз, когда, поняв, что не достает до верхней полки шкафа, приставила табуретку и взгромоздилась на нее, не подумав о последствиях. Словно завороженная, она втянула в себя запах шоколада — густой, реальный, а может быть, и воображаемый, не важно, главное, он пропитал собой все ее чувства, и теперь Долорс уже не могла остановиться. Забыв обо всем на свете, она потянулась за коробкой и… рухнула вниз. Услышав грохот, на кухню вбежали встревоженные Жофре и Марти и увидели ее распростертой на полу — теперь она утратила способность не только говорить, но и двигаться, потому что нога и рука перестали ее слушаться. Она не чувствовала боли, вообще ничего не чувствовала, но и пошевелиться не могла: мозг посылал приказ, а конечности бездействовали. К тому же голова была словно в тумане. Плохо соображая, что произошло, она послушно отдалась сначала в руки зятя и внука, потом — врача «скорой помощи» и, наконец, докторов опостылевшей больницы, снова больницы, правда, на этот раз врач попался другой. Ей сделали операцию, но это прошло как бы мимо нее, — в голове по-прежнему стоял туман, к тому же она находилась в полузабытьи, тебе же ввели наркоз перед операцией, что за глупость, ну, разумеется, ты не чувствуешь ни рук, ни ног, тебе же ввели обезболивающее. Да нет, рука тут ни при чем, оперировали только ногу, столько переломов, но в старости не замечаешь, как ломаешь себе что-нибудь, потому что нервы с возрастом усыхают. Так что страдаешь от чего угодно, только не от боли.
Больше она не сидит в столовой. Теперь ей нельзя вставать с кровати, хотя Долорс надеется, что потихоньку сможет ходить, потому что силы начали к ней возвращаться и вообще у нее ничего не болит. А вот голова все еще дурная, за временем уследить совсем невозможно, все смешалось, стало трудно определить, сейчас происходит то, что ей видится, или это случилось несколько дней тому назад, но о самом главном она по-прежнему помнит. Вот почему, оставшись наедине с Леонор (то ли днем, то ли ночью, то ли в прошлом, то ли в настоящем), она взволнованно показала дочери свитер, почти уже готовый, и объяснила жестами: осталось только сшить все детали, сделай это, пожалуйста. И Леонор, как всегда, плакала, размазня этакая, даже не попыталась сдержаться, Долорс сказала бы ей, если б могла: да, я лежу тут перед тобой, ну и что, рано или поздно все через это проходят, девочка, а ты, когда болела корью, выглядела еще хуже, но я ведь не плакала. Однако старуха не могла ничего сказать, и Леонор продолжала утирать слезы и говорила: мама, ты уже упоминала об этом, не волнуйся, я все сошью, просто сегодня у меня не было времени. Завтра, завтра я все сделаю.
Вот ведь как, удивилась Долорс: оказывается, она по нескольку раз повторяет то, что уже говорила, точнее — объясняла жестами. Ничего у нее в памяти не держится. Ничегошеньки.
Боже мой, да это Фуенсанта. Только не это. Сейчас, увидев бывшую помощницу по хозяйству, Долорс вспомнила, что та приходила вчера, и позавчера, и позапозавчера. Очень может быть, что боги существуют, и христианский Бог тоже, который умер, приколоченный к кресту, и потому решил, что всем нам тоже надо немного пострадать. И вот теперь Фуенсанта является к ней по утрам и все спрашивает: вы чего-нибудь желаете, сеньора, не переживайте, в какие-то дни эта несносная женщина плачет, в какие-то — нет, сегодня, кажется, утирает слезы, они с Леонор известные нюни, только этого ей не хватало.
Сандра — нет, та не плакала. Долорс хотелось спросить у внучки, как все устроилось с больницей, как обстоят дела с анорексией, но теперь это совсем невозможно, нельзя ни спросить, ни написать, потому что правая рука — та, что тряслась, — закована в гипс. Однако старуха прекрасно помнит, как Сандра пришла к ней на днях — а может, это было и сегодня — и вдруг показала ей язык, Долорс в первый момент удивилась: что это ты вытворяешь, внучка, но потом, присмотревшись, поняла, что Сандра вывалила язык, словно деревенский дурачок, чтобы продемонстрировать пирсинг. А точнее — что Леонор выполнила свое обещание и бессовестно купила молчание дочери. Ах, как скверно, думала Долорс, и как грустно. Потом Сандра поцеловала ее в лоб и сказала: я тебе показала свой пирсинг, потому что ты очень современная, бабуля, у меня теперь есть парень, который просто помешан на всех этих штучках, и его заводит, когда… ладно, не важно.
Его заводит не важно что. Сандра, отлежалась в больнице или нет, выглядит гораздо лучше, внучка стремительно убежала, словно застеснялась того, что сказала или, точнее, хотела сказать, но запнулась на полуслове. Долорс представила, что именно заводит нового парня Сандры, и то, что пришло ей в голову, ее развеселило. Она вспомнила, как однажды устроила для Антони танец живота, сбросив платок ему на бедра, и как они оба хохотали, когда там вырос маленький холмик, который начал расти, расти, пока не стал весьма внушительных размеров, так что Долорс быстро прекратила свои пляски и нырнула к нему в постель.
Такие вот эротические игры сопровождали их любовь, никогда не дававшую трещин и лишь крепнувшую день ото дня, год от года. И закончившуюся внезапно, в тот момент, когда они решили изменить свою жизнь, поняв, что больше тянуть незачем.
Антони было шестьдесят три года, когда он переходил улицу прямо напротив магазина и его сбил мотоциклист. Долорс помнила этот ужасный звук. Она стояла в глубине магазина и ничего не видела — только слышала, как пришла смерть и забрала с собой человека, которого она так любила. Слышать страшнее, чем видеть, потому что звуки не дают ошибиться. Зрение может обмануть, но тот страшный звук повторялся в ее голове день и ночь, стоял в ушах долгие годы и уже никогда не покинет ее, Долорс и сейчас слышит визг тормозов мотоцикла на асфальте и тот кошмарный звук, с каким машина врезалась в податливое человеческое тело и унесла в никуда часть ее души.
— Смотри, что я тебе принес, бабушка.
О чем это он, недоумевала Долорс, разглядывая какую-то штуковину, похожую на небольшой чемодан, который Марти с горящими глазами медленно поднес к ней, словно готовился явить ей чудо. Заодно внук подтолкнул к кровати стол на колесиках и поставил на него чемодан: очень странного вида, с кнопкой, на которую Марти торопливо нажал, и тотчас загорелся экран — ох, да это же компьютер. Но ведь в нем наверное живет совсем другой кот… Или тот же самый? А что, если этот проказник умеет перескакивать из одного компьютера в другой? Способны ли на это кибернетические, то есть виртуальные коты, или как там их надо называть? Долорс уже ничему не удивлялась, современные изобретения произвели полный переворот во всех привычных представлениях. Хочешь верь — хочешь нет, но этот кот так похож на того, словно они близнецы. Долорс решила, что все-таки это ее кот, и так расчувствовалась, что даже прослезилась. Марти положил ее левую руку на мышку (вот мышка точно другая, не такая, как прежняя, но работает так же). Понятно, что левой рукой все делать гораздо труднее.
Какое счастье, что нет Фуенсанты. Долорс кажется, что та уже приходила утром, когда никого не было дома, а еще ей кажется, что вечером подле нее дежурили Марти и Сандра. Ее теперь никогда не оставляют одну, и возле кровати есть колокольчик, чтобы в случае необходимости кого-нибудь позвать. Конечно, она предпочла бы ни от кого не зависеть, впервые в жизни ей приходится просить помощи, даже чтобы просто повернуться на другой бок, это ей как нож острый, она всегда обходилась собственными силами, еще со времен своей юности.
Ей очень жаль, что она так и не сказала Антони, что Тереза — его дочь. Потом она хотела признаться и Терезе, сначала это означало — сказать, потом — написать, а теперь не может сделать ни того ни другого, пытаться объясниться с дочерью в теперешнем состоянии невероятно трудно, да и лень, честно говоря, уж лучше унести этот секрет с собой в могилу: меньше будет проблем для всех, в том числе и для Терезы, которая не будет забивать себе голову вопросом, отчего ей не сказали раньше и почему мать так и не вышла замуж за ее настоящего отца. Мама, я приехала сразу же, как только узнала, сказала Тереза в больнице, а потом навещала мать уже дома у Леонор, как всегда — по воскресеньям, но теперь Жофре больше не уходил из дома, просто запирался в своей комнате, так все и тянулось до прошлых выходных (во всяком случае, Долорс кажется, что это было в прошлый выходной), когда зять зашел в комнату Долорс, уверенный, что Терезы там нет, но она сидела там — просто сидела, молча держа мать за руку; рука у дочери большая и горячая, чем-то похожая на руки бывшего парня Сандры, Жауме. Тереза выглядела жутко расстроенной, нет, она не плакала, но выражение лица говорило само за себя, Долорс не знала — из-за нее или нет, но ей хотелось сказать: ладно тебе, девочка, не стоит так переживать, я только снаружи похожа на развалину. Все вы ходите с такими угрюмыми лицами, словно я уже при смерти, невольно задумаешься… Нет, если бы дела обстояли так скверно, то Марти не принес бы ей компьютер с котом, потому что, если у нее вдруг остановится дыхание, она уронила бы мышку на пол.
