— Бабушка, что случилось? У тебя все в порядке?
Марти зашел в комнату, а Антони исчез. Эту привычку прятаться он сохранил со времен их незаконной связи, а то ведь что подумал бы Марти, обнаружив у нее в комнате мужчину, который вовсе не его дедушка, но наклонился над бабушкой и целует ее в губы, да и вообще бабушка слишком старая для подобных вещей. Нет, вовсе нет, она никогда не будет слишком стара ни для чего, мысленно говорит старуха внуку.
Оказалось, что запрещенные книги не такие уж интересные. Нет, конечно, совсем неинтересных книг не бывает, однако за свою жизнь Долорс прочла столько, что теперь ожидала чего-то другого, они должны были поведать ей гораздо больше, чем обычные книги, она искала в них ключ к сложнейшим головоломкам, секретный код или что-то в этом роде. Нечто такое, что диктатура старалась утаить на протяжении стольких лет.
И не нашла ничего подобного. В этих книгах не было ничего особенного. Когда она прочла последнюю из них, то подумала: может быть, это оттого, что она утратила способность удивляться? Тогда Долорс спросила об этом у Мирейи, которая не имела привычки читать и тем не менее знала все на свете. И бывшая служанка, привыкшая к необычным вопросам хозяйки, ответила, что с возрастом постепенно утрачиваешь все, но это и к лучшему, поскольку есть вещи, которые настолько тяжелы, что у нас уже не хватает сил нести их на своих плечах.
Небо затянуло облаками. Марти ушел, Антони вернулся на свое место возле кровати и предложил ей прогуляться. Да я же к кровати прикована этим гипсом, сказала она. И вдруг заметила, что может говорить, что в голове прояснилось, мозг стал послушным, и теперь она способна выразить именно те мысли, какие хочет. Антони протянул ей руку: давай, пойдем. Куда? — спросила она. Туда, ответил он, и показал на тень, растекшуюся по стене. Я могу говорить, ты заметил? Конечно, конечно, ты можешь говорить. Подожди, я возьму компьютер и покажу тебе кота. Оставь в покое этот компьютер, он нам совершенно не нужен. Хорошо, сказала она, но когда повернулась, чтобы посмотреть на умную машину, то увидела, что она исчезла. Наверное, Марти забрал, когда заходил. Тень на стене задвигалась, словно проявляя нетерпение. Пошли, поторопил Антони, видишь, она сердится. Кто? — спросила Долорс. Она. Тень. Та подождала, пока они к ней приблизятся, потом заговорила (да-да, как забавно, тень говорила голосом, похожим по тембру на голос Леонор), обращаясь к Антони: ты — проходи. И к Долорс: а ты — жди, сейчас я за тобой приду. Долорс не привыкла получать приказы, а уж тем более от какой-то расплывчатой тени. Она уже рот открыла, чтобы возразить, но тень исчезла. Долорс ждала, ждала, и, наконец, когда ей это надоело, сказала: знаешь что, я возвращаюсь в постель, придешь за мной, когда у тебя появится настроение.
Ей не хватало воздуха. Кто-то колол ей лекарство в здоровую руку, в комнате толпились Леонор, Марти, Сандра и Тереза. Леонор с Сандрой плакали, но это как раз было нормально. Что было необычно, так это слезы Терезы. Что у нее, бедняжки, стряслось? Кроме того, что она тут делает, ведь сегодня не воскресенье. Или воскресенье? Долорс хотела спросить, но обнаружила, что снова утратила способность говорить и не может произнести ни слова. Она оставила свои попытки и тут же провалилась в сон.
Когда Долорс вновь открыла глаза, сидевшая подле кровати Леонор вскрикнула, и тут же и коридор, и комната заполнились людьми. Перед ней возникло лицо Сандры.
— Какой красивый, бабуля! И сидит на мне как влитой, видишь?
На ней был свитер. С огромным усилием Долорс открыла пошире глаза и взглянула. Потом удовлетворенно улыбнулась. Ей непросто это далось, но она таки успела закончить работу. Старуха повернула голову к Леонор и попыталась поблагодарить дочь за то, что та сшила ее вязанье, но ничего не вышло, одни лишь ужасные, нечленораздельные звуки. Долорс никак не могла понять, отчего то может говорить, то нет. Наверное, речь возвращается к ней постепенно.
Да, наверное… Но почему ей так трудно дышать? Кроме того, есть еще Антони… или был, потому что потом ушел бог знает куда по приказу тени. Тень тоже исчезла, хотя и обещала, что вернется забрать ее. Но не пришла. Все это так непоследовательно, что-то тут не складывается, не сходится или просто не имеет смысла.
Внезапно Долорс все поняла: она умирает. Антони не приходил, он ей привиделся, у нее галлюцинации, как у Мерседитас. Наверное, это связано с процессом умирания. А может быть, Антони и в самом деле ждет ее по ту сторону, чтобы отправиться с ней навечно в рай. Эй, Антони, ты не можешь поручиться, что я — невинная душа и за мной не водится серьезных грехов, я убила Эдуарда, и, вероятно, меня отправят прямо в ад. Если он существует. Видишь, как славно, Долорс, теперь ты узнаешь, правда ли все, что тебе говорили и в чем уверяли монашки в интернате.
Она закрыла глаза. Последним, что она увидела перед собой, был свитер Сандры. Очень трудно найти в себе силы для вдоха. К счастью, за ней вернулась тень. Я здесь, сказала ей Долорс с кровати, я уже всякое терпение потеряла, больно долго ты тянешь. Тень извинилась: это потому что для меня неожиданно нашлась другая работа. И прибавила: ладно, идем, а затем протянула руку, черную руку, в которую Долорс вложила свою. Та тоже стала черной. Теперь старуха не могла сказать точно, где пролегает грань между реальностью и ирреальностью, но это и не важно. Поди пойми, как их различал Фрейд. Toda la vida es sueño y los sueños, sueños son.[9] Впрочем, это сказал не он, а Кальдерон де ла Барка. Но кто бы то ни был, Платон наверняка бы с этим согласился.
Прежний священник давно уже не служит ни мессы, ни заупокойные службы, поскольку чересчур стар и неважно соображает. Почему он захотел присутствовать именно на этих похоронах, неизвестно, во всяком случае, старик сегодня с раннего утра на ногах, говорит, что приготовил какую-то особую проповедь для тебя, представляешь, интересно, что за речь он собирается произнести, нынешний священник сказал, что бедняга совсем плох и надо постараться все сделать побыстрее, чтобы старик снова мог лечь. Я помню, что видела его на похоронах… твоего любовника, а оказывается, он же и отца хоронил. Он служил тут, когда я еще ходила в школу. Да, здорово постарел. Новому священнику не больше тридцати, и говорят, что он — из «Опус Деи».[10] Мне-то все равно, из «Опус» он или нет, все они одинаковые, вещают с церковной кафедры одно и то же, я так и сказала Жофре, что все они такие же, как мы, но все время обязаны сдерживать себя, чего требуют и от остальных. Ладно, Леонор, мы здесь не для того, чтобы обсуждать такие вещи, но я замечаю, что каждый раз, когда ты видишь молодого человека, которому еще нет тридцати, у тебя мурашки бегут по всему телу. Может, это климакс? Раньше такого со мной не бывало. Это началось после той истории с Виктором. Какие все-таки мерзавцы мужчины: морочат тебе голову, говорят, что ты — женщина их мечты, а потом, когда ты им надоешь, выбрасывают тебя на помойку и заводят интрижку с другой. Например, с Глорией — вот ведь стерва! — которая, должно быть, выболтала ему все мои секреты. Глория. Там ведь и смотреть не на что, одна косметика… Если ее смыть, сразу станет ясно, что я гораздо лучше ее, даже если я старше.
Откровенно признаюсь, с Виктором мне было очень хорошо. Он словно с луны свалился, дурачок, ну я ему и показала кое-какие штучки, которые мы практиковали с Жофре пару десятков лет тому назад, хотя Глория уверяет, будто у меня ему и научиться-то было нечему, но это она от ревности. А тот был без ума от пирсинга, как он завелся, когда увидел, что я проколола пупок, я и решилась на это только из-за него, потому что самой мне поначалу идея не пришлась по душе. У Жофре давно уже не встает, а вот Виктор в постоянной боевой готовности, должно быть, это возраст сказывается, нельзя же ожидать от пятидесятилетнего мужчины, чтобы он так же сгорал от желания, как двадцатипятилетний мальчишка. Я и сама никогда бы не подумала, что могу… Я была уверена, что все в прошлом, что страсть, какую я испытывала в тридцать, уже не для меня. В последнее время между мной и Жофре ничего не было, мы друг друга уже совсем не интересовали. Смотри-ка, раньше меня раздражало, что я не возбуждаю мужа, а теперь, наоборот, очень этому рада, потому что он оставил меня в покое. Потом случилась вся эта история… Не знаю, мне кажется, она меня здорово изменила. Теперь я на все смотрю другими глазами. Даже на Жофре. Он очень образованный, это верно, но только не в этих делах. И как только мне могло втемяшиться в голову, что он все на свете знает.
Прости, мама, что думаю о таком в день твоих похорон, это оттого, что священник все говорит и говорит — не знаю, о чем, я не слушаю, потому что не могу сосредоточиться. А вот перестать плакать не могу, словно у меня в голове губка, насквозь пропитанная слезами. Да, я знаю, что бы ты мне сейчас сказала — то же, что и всегда, потому что ты вечно это говорила, когда я была маленькая. Тереза никогда не плакала, а я пускала слезу по любому поводу. Это наводит меня на мысль, что во мне слез больше, чем в ней. Ведь есть же люди, у которых в организме очень много жидкости, больше, чем у других, и ее надо выпускать, значит, если ты не потеешь, то приходится плакать. Я не потею и, наверное, от этого столько плачу. Как тебе моя теория? Да нет, я не жду, что ты мне ответишь, можешь спокойно лежать в своем лакированном гробу, а ведь еще год назад ты болтала без умолку, рта не закрывала, и ругалась со всеми, особенно с бедной Фуенсантой, боже, как ты с ней обходилась, — всю жизнь ей отравила, а сегодня, взгляни-ка, она сидит рядом со мной и плачет, она тоже из тех, у кого в теле много жидкости и кто не потеет. Видишь, как она тебя любила, мама, тебе должно быть стыдно за то, что ты с ней так обращалась, в какой-то момент мы с Терезой прямо не знали, как ее утешить.
