Увлеченный пением соловей не заметил силуэта хищной головы, не услышал скрежета когтей по гладкой коре. Он хотел отскочить в сторону... Крикнул. Но было уже поздно...
Рея схватила его, придавила к ветке, прижала посильнее, в серебристом свете луны разглядела в раскрытом клювике дрожащий, маленький, длинный язычок, нагнулась, сжала створки клюва и рванула. Соловей вздрогнул от боли, затрясся всем телом. Вырванный язычок торчал из клюва Реи. Она выпустила израненную, искалеченную птичку и улетела.
Соловей остался лежать на ветке. Он дрожал, тяжело дышал, потом попытался подняться, встряхнул перышками, сполз с ветки и полетел – неуверенно взмахивая крылышками, роняя на лету капли крови. Он летел все ниже и ниже...
Рея вернулась в гнездо, прижалась к Сарторису, нежно щипнула клювом пух у него на шее.
И снова настал вечер. Сарторис уселся на ветке и ждал. Он хотел уснуть... Беспокойно вертелся, нервно тряс перышками, то закрывал, то снова открывал глаза.
Сначала он не мог понять почему...
Ему не хватало соловьиных трелей... Он тосковал без них.
Рея давно спала глубоким спокойным сном.
Сарторис то и дело открывал шальные от бессонницы глаза. Он был один во тьме, полной опасностей. Ему казалось, что он летит над почерневшей, выгоревшей равниной, похожей на сплошное пожарище, на склон под кратером вулкана. Вокруг него – клубы дыма и пара, удушающие испарения и туман. Они окружают его, душат, лишают сил и воли... Хочется вырваться, улететь, спастись. Но куда лететь? Сарторис закричал в отчаянии, затрепетал крылышками.
Рея заворочалась, злобно зафыркала. Сарторис почувствовал тепло ее перьев и запах гнезда. Он в безопасности, но, несмотря на это, еще долго не может заснуть. Он вылезает из гнезда, садится на ветке и вслушивается в доносящиеся издалека голоса. Все чаще по вечерам он улетает из гнезда и летит далеко – туда, где поют соловьи.
Он подбирается осторожно, чтобы не спугнуть их. Ему хочется слушать их долго-долго, как можно дольше...
Но маленькие птички стали осторожными, недоверчивыми и пугливыми. Они замолкают от каждого шороха, от малейшего шелеста...
И тогда Сарторис возвращается в гнездо, сам, в одиночку, борется со своими ночными кошмарами и никак не может понять, почему больше ни одна маленькая птичка не хочет петь поблизости от сорочьих гнезд.
Почти все птицы спят, измученные жарой.
В апельсиновой роще хохочут сороки. Они передразнивают, пугают, гоняют друг друга. Выше, на горизонте, поднимающийся веером к небу дым вдруг начинает клониться вниз и рассеивается по склону. Темно-коричневый туман сползает к самому морю, минуя стороной рощу с налитыми сладким желтым соком плодами. С расположенных по другую сторону рощи холмов налетает горячий южный ветер. Сарторис садится на ветку, раскрыв клюв и широко разведя в стороны крылья.
Апельсины настолько перезрели, что достаточно посильнее ударить клювом по блестящей поверхности, чтобы потекла пахучая струйка. Перья на груди Сарториса склеились, взъерошились. Жара становится все сильнее, и у стареющей птицы нет сил чистить перья прямо сейчас.
Из дупла рослого кедра доносится тихое, приглушенное уханье, похожее на эхо ночных криков. Живущие в этом дупле желтые совы тоже переживают свои сонные кошмары.
Может, им снится затопившая их гнездо волна? Может, сожравшая птенцов змея? Или огонь, взбирающийся по стволу старого дерева?
Все птицы, гнездящиеся вокруг брызжущей огнем и дымом горы, спят беспокойно, нервно, мучительно.
Тебе тоже, Сарторис, все время снятся те, что жили здесь раньше, до птиц, а точнее – рядом с птицами. Везде белеют их длинные тонкие косточки, которые птицы используют для строительства гнезд, когда им не хватает высохших веточек.
Тебе снится, что люди вернулись. Белые скелеты встают и бросают камнями в твое гнездо, где Рея помогает маленьким сорочатам сделать первые самостоятельные взмахи крылышками, совершить свой первый полет... Скелеты с полуистлевшими круглыми' черепами скачут вокруг ствола, пытаются согнать тебя с места. Они карабкаются вверх, тянут трясущиеся руки, хотят схватить и убить Рею и птенцов. Ты клюешь их в пустые глазницы, бьешь крыльями, царапаешь когтями. Они осаждают, окружают тебя.
– Нет! – С протяжным криком ты просыпаешься на вздрагивающей под тобой ветке среди перезрелых, отяжелевших от переполняющей их сладости апельсинов.
Ты вопрошающе смотришь на спящую Рею, на заспанных сорок.
Я стою на противоположной ветке, и ты злобно вытягиваешь ко мне клюв. Я слышу твои сны, Сарторис, переживаю вместе с тобой все твои полеты и встречи там, по ту сторону – в сумерках, во тьме, во мраке, в пропасти сновидений, которых я тоже боюсь, точно так же, как и ты.
В глазах Сарториса – страх, клюв полураскрыт. Он оглядывается по сторонам, как будто проверяя, не прячутся ли под апельсиновыми деревьями скелеты из его снов.
– Зачем ты поселился под вулканом, Сарторис? Зачем свил гнездо рядом с этой мрачной, дымящей, вечно окутанной дымкой горой, рядом с которой все птицы спят дольше, чем в любом другом месте, и просыпаются измученные и запуганные сонными кошмарами? Почему ты обосновался именно здесь, рядом с морем, а не в глубине суши, где ветры не так сильны и порывисты?
Сарторис глядит мне прямо в глаза, словно ищет ответов на вопросы, которых вообще не существует в природе.
– Почему ты не полетел на восток, как те птицы, что вернулись? Или на север, где нет такой жары? Или вдоль берега какой-нибудь из пересекающих континент рек?
Сарторис смотрит на меня, потому что только я одна бодрствую в этой дрожащей раскаленной атмосфере. Мои глаза закрываются, сон склеивает веки. Но я боюсь заснуть, потому что там, во сне, меня снова могут поджидать скелеты тех существ, которые жили здесь до нас.
– Я боюсь... Мне страшно... – тихо признается Сарторис и засыпает.
Я смотрю на отливающие синевой и всеми оттенками фиолетового цвета перья, на поросшие до середины щетиной створки клюва, на почти прозрачные синеватые пленки век.
Осторожно, медленно, чтобы не разбудить Рею, я пододвигаюсь поближе к его крыльям, опущенным на ветку апельсинового дерева. При каждом его вздохе они слегка шевелятся, а их свисающие вниз кончики вздрагивают в раскаленном от жары воздухе.
Сарторис крепко спит среди зелени, уставшей от палящего полуденного зноя. В прикрытых пленкой глазах нет мрачного неба с едва заметной линией горизонта, нет черных окаменевших деревьев и грозящих камнями человеческих скелетов. Есть только мрак, пустота, в которой нет ни птиц, ни людей, в которой нет никого – немая, беспросветная, без снов, тьма успения.
Я прижимаюсь к нему крылом, прижимаю свою голову к его склоненной голове, которой он сегодня не прячет в раскаленных от зноя перьях.
Пленка его век вздрагивает, как будто он хочет открыть глаза. И все же он их не открывает.
– Как хорошо! – чуть слышно шепчу я.
Рея и сорочата спят. Если бы ты был моим, Сарторис, если бы я могла вместе с тобой высиживать и кормить птенцов, если бы могла изо дня в день ласкать твою голову, расчесывать твои перья и пух на крыльях и спинке, очищать глаза и клюв от мельчайших пылинок и крошек, если бы могла не бояться того, что мне так хочется быть о тобой... Если бы я была твоей...
Я протягиваю клюв к основанию его клюва, к густо заросшему похожими на толстые волоски маленькими твердыми перышками местечку. Совсем рядом, под глазом, торчит синевато-голубоватый шарик – овальное тельце, высасывающее твою кровь.
Клещ совсем недавно впился в нежную кожицу, и Рея не успела удалить его. Я помню птиц, которые ослепли из-за клещей, впившихся близ глаз. Пододвигаю клюв поближе, зажимаю створками насекомое, слегка поворачиваю и выдергиваю. Я вырвала его вместе с головой и подёргивающимися лапками.
Сарторис поднимает сонные, непонимающие глаза, потягивается, зевает.
Я давлю клеща в клюве и выплевываю его.
Сарторис снова засыпает.
Мои глаза тоже закрываются. Теперь я изо всех сил борюсь со сном. Я не хочу засыпать, потому что знаю, что наши сны очень похожи, что они почти одинаковы. Он присутствует в моих снах, а я – в его.
И мне, и ему снится большой мрачный город, которого я никогда не видела наяву. Мы летаем по улицам, площадям, паркам, над излучинами отливающей темным блеском реки.
Я все еще продолжаю стремиться туда, за эту реку, всегда чего-то ищу там и никогда не нахожу.
Дома за рекой высокие, большие. Они построены из серых бетонных плит с огромным количеством окон. Когда я пытаюсь приблизиться к ним, окна раскрываются, и я вижу в них скелеты, сжимающие в руках камни.
– Это сон, – повторяю я, пытаясь успокоиться. – Это всего лишь сон.
Ну и что, что это только сон, если я постоянно убегаю, все время спасаюсь бегством?
Каждый раз, засыпая, я обещаю себе в этот раз не убегать от сжимающих камни рук. Обещаю себе остаться, выдержать, потому что это – всего лишь сон. Но, оказавшись там, я снова улетаю, снова удираю точно так же, как и раньше, спасаюсь тем же самым путем, плутая среди прибрежных переулков.
