Он представил, что попался. Что его посадили в клетку. Что его опознали как вора и предателя, и люди сраного Ягуара убили его в тюремной камере.
Достаточно только этим полицейским войти в бар и обыскать его.
Он должен был немедленно спрятать товар.
«Что желаете?»
Чей-то голос прервал фильм о кровавой смерти, крутившийся в его голове.
«Что?» — спросил он, качаясь на стуле.
Молодой усатый и носатый официант презрительно смотрел на него.
Это не бар для голодных оборванцев.
«Что будете заказывать?»
«А что тут есть из еды?»
«Ну… бутерброды!»
Альбертино не слушал. Внезапно его озарило. Десять тысяч лампочек одновременно вспыхнули в его мозгу. И голос — может, голос самого Бога — указал ему путь.
Неожиданно на его лице появилась улыбка.
«Бананы! У вас есть бананы?» — спросил он усатого официанта, в первый раз взглянув ему в глаза.
«Да нет… Бананов нет. Хотя, знаете… У нас есть малинди».
«Что?»
«Малинди. Тропический бутерброд. Хлеб грубого помола, бананы, папайя и авокадо».
Сойдет и такое.
«Ладно, принесите шесть… даже семь».
«С собой?»
«Нет. Я съем здесь».
Сбитый с толку официант побрел за стойку.
Альбертино по-прежнему смотрел на улицу. Еще одна машина с мигалкой остановилась рядом с теми.
Что они собираются делать? Экстренное собрание? Митинг? Что такое?
Парень вернулся с тарелкой. На ней лежали бутерброды. Альбертино сгреб их вместе — получился один гигантский сэндвич. Поднялся и спросил:
«Где туалет?»
«Вон та дверь…» — ответил усатый, разинув рот и указывая на дверь.
Альбертино осторожно прошел через зал. Открыл дверь. Заперся изнутри.
Туалет был маленький, но неплохой. Чистый. Черный кафель. Зеркало. Крохотное окошко выходило во внутренний двор, темный, забитый ящиками пива и кока-колы.
Альбертино опустил крышку сиденья, сел сверху. Достал пистолет и положил на раковину. Потом достал из кармана куртки пакет. Открыл его и заглянул внутрь.
Да сколько же их!
Откусил от первого бутерброда.
Ужас. Сладко. И потом есть совсем не хотелось. В животе у него был клубок нервов.
Вытащил из пакета яйцо.
Не такое уж и маленькое. Как шарик флиппера.
«Гадость!» — ругнулся он сквозь зубы, а потом нерешительно положил яйцо в рот. Приник к крану и запил. Почувствовал, как оно прошло в желудок и осело там.
И так он продолжал бог знает сколько времени. Кусок. Шарик. Глоток воды. Всякий раз Альбертино морщился оттого, что приходится это делать.
Слова Антонелло зловеще звучали у него в ушах:
«Сажусь на берегу Ганга… Ем их всю ночь…»
Альбертино жил другими темпами. Здесь, в туалете Бутербродной академии, за двадцать минут он проглотил штук сто. Не то что на берегу Ганга.
Ему не хотелось об этом думать.
Кто-то настойчиво постучал в дверь.
Полиция!
Сидя на унитазе, с куском во рту и пистолетом в руке, Альбертино осторожно спросил:
«Кто это?»
«Официант… У вас все в порядке?»
«Да!»
«Точно?»
Голос у официанта был настойчивый, допытывающийся. Шпионский.
Черт его знает, что он думает о том, чем тут занят Альбертино.
«Да! Отстаньте от меня!»
«Извините…»
Теперь Альбертино запихивал в себя два, три яйца зараз. Просто зверство.
Почему Выпендрила ел их всю ночь?
Это опасно, так их есть?
Альбертино не хотел об этом знать.
Наконец он с трудом проглотил последнее яйцо. Бутерброды закончились уже давно.
Он встал и громко рыгнул.
Вместо живота был баскетбольный мяч. Тугой и надутый, как сенегальский барабан. Альбертино опять рыгнул. Потом взял пистолет и засунул его, морщась от тошноты, в сливной бачок, проследив, чтобы вода могла сливаться.
Он вернется за ним при первой возможности.
Вышел, пошатываясь.
Он чувствовал тяжесть. Ужасную тяжесть.
Хуже, чем после предновогоднего ужина.
Альбертино вышел на свою улицу. Протянул руки к небу, а потом наклонился и поцеловал асфальт.
Он это сделал.
Ему удалось провести шайку этих придурков.
А как же еще?
Глотаешь двести шариков, и страха как не бывало.
Путь от Бутербродной академии до дома он прошел, казалось бы, налегке, над ним ничего больше не тяготело, но сам он стал намного тяжелее.
Никто его не остановил.
Он спокойно шел вперед, по своей улице.
А если бы остановили?
Но сейчас Альбертино чувствовал себя совершенно измотанным.
Он пришел к четырехэтажному дому. Современному. Хорошо отделанному. Жилому. Вокруг высажены ели. Во дворе — теннисный корт.
Поднялся на третий этаж.
Открыл дверь.
Очутившись в домашней обстановке, он сразу почувствовал себя лучше. Открыл рот и глубоко вдохнул. Он уже часа три так не дышал.
Снял куртку.
Из гостиной слышалась музыка.
Сельваджа.
Сельваджа была дома. Альбертино вошел в гостиную.
Большая комната. Мраморный пол. Большой камин из камня и дерева. Серебро. На стене два слоновых бивня. Широкие окна. Красные занавески и диваны, обтянутые красной кожей, мягкие и удобные.
Лежа перед телевизором на диване, Сельваджа, в тигровом купальнике, поднимала и опускала ногу в ритме музыки.
Сидни Ром на экране делала то же самое.
«Вверх, вниз. Вверх, вниз. Раз, два», — говорила Сидни.
У Сельваджи было цветущее, средиземноморское, гибкое тело, и она работала над тем, чтобы поддерживать его в таком состоянии. Ноги длинные и стройные. Упругая попка. Плоский живот. Мускулистая. В лифчик знойной расцветки втиснуты большие круглые груди. Волосы длинные, львиная грива. Цвета среднего между саванна блонд и каштановым. В общем, как у Тины Тернер.
Крупный рот, весь в коллагене, вздернутый носик и огромные очень темные глаза. Но самым впечатляющим был цвет кожи. Шоколадный. Сельваджа как проклятая проводила на лежаке под солнцем дни напролет.
Она обернулась и увидела неподвижного, страшного человека, смотревшего на нее.
Она подскочила.
Вор? Маньяк? Насильник?
Потом узнала его. Перед ней стоял Альби. Ее Альби. Ее муж. Просто на нем были ужасные красные штаны, он был весь мокрый, волосы в грязи, на лице — безумное выражение.
«Боже мой… Боже мой… Что с тобой случилось?» — спросила она, поднося ко рту ладонь.
«Киска! Киска моя! Иди ко мне», — ответил он, чуть не скуля от радости.
Она бросилась к нему, легко, вприпрыжку, и обняла его. Альбертино крепко прижал жену к груди. Стал целовать ее, везде, в лоб, в шею, в губы. И бормотал, как ребенок:
«Крошка моя… ты не представляешь… не представляешь…»
«Альби? Что с тобой случилось, Альби?» — мяукала она.
Альбертино рассказал ей странную, пуганую, нелепую историю. Опустив смерть Выпендрилы, шарики, разбитую машину.
В общем, историю без начала и конца.
Сельваджа мало знала о делах мужа. Не интересовалась, не хотела знать и верила тому, что он рассказывал. Он приносил деньги, разве не это важно? Альбертино сказал ей, что помогает Игнацио Петрони в его работе по разведению комнатных растений. Такое прикрытие было у Ягуара. И действительно, Альбертино постоянно приносил домой сингониум, фикусы и папоротники.
А Сельваджа все время их засушивала. Тяжелая рука.
«Милый, немедленно иди в душ… посмотри, на кого ты похож. Ты простудишься… а я тебе приготовлю ньокки по-соррентински!» — сказала Сельваджа, ластившаяся к нему, как кошка.
Альбертино шарахнулся от нее:
«Нет! Нет! Пожалуйста! Только не ньокки!»
«Видишь, как тебе плохо! В первый раз, сколько я тебя знаю, ты не хочешь ньокки. А твоя киска так старалась!»
«Не говори больше при мне это слово!» — заорал он на нее, его ужасно мутило.
Как вампира от чеснока.
Он чувствовал себя отвратительно. Если он положит в рот один вареник, один-единственный, с сыром и помидорами, то умрет.
Он отправился в ванную приводить себя в чувство.
Любовно осмотрелся.
Не то что в Бутербродной академии.
Он только мать родную не продал, чтобы так отделать ванную. Но она того стоила. Ее планировала известная дизайнерша. Русская графиня-эмигрантка.
У благородной дамы был сын-наркоман, задолжавший Альбертино денег. Альбертино долг простил, но при условии, что мать наркомана отделает ему уборную.
Теперь стены были оклеены синими обоями, на которых были нарисованы зеленые пальмы. Золотые листья. Белый умывальник. Зеркала. Колонны из настоящего бамбука. И ванна «Перспекс». Прозрачная.
Потрясно.
Альбертино разделся и встал под душ. Под горячей водой ему сразу получшело. Холод, пробравший его до костей, стал отступать. Мышцы начали расслабляться.
Я это сделал!
Он выжил. Однако надо было извлечь товар. Об этом говорил ему очистительный душ.
