Ознакомительная версия.
Набрав почти максимальное количество очков, я готовлюсь к третьему удару, как вдруг сильный шлепок по спине отвлекает меня от игры, и шарик падает, прокатившись между воротцами. Все очки сгорают. Я резко оборачиваюсь, сунув руку в карман.
— Эй! Привет! Как дела?
Кто этот человек? Внушительное телосложение, большие уши, крючковатый нос и постная физиономия, на которой блуждает неловкая улыбка. Французский военный.
— Нет, я не привидение! А насчет игры не волнуйтесь. Я оплачу нам еще одну. К тому же «состязаться интереснее»! Давайте я наполню ваш стакан. Кажется, вам это сейчас просто необходимо. Чертовски рад вас видеть!
Он не спеша направляется к стойке. Кабил по — прежнему не сводит с меня взгляда. Что это за говнюк у стойки? Может, лучше уйти, пока он не вернулся с выпивкой? Я его не помню, но это еще ничего не доказывает. (Никогда не знаешь, кого доведется снова повстречать в этой жизни, а кого — нет. Можно годами жить с людьми душа в душу, а потом они исчезают раз и навсегда — или якобы навсегда. Этого не узнаешь до самой смерти. Другие люди то и дело появляются в вашей жизни в сотнях различных ситуаций, при странном стечении обстоятельств. Два дня назад из окна нашего тесного убежища я увидел на улице Зору. Она несла младенца, а ребенок постарше держал ее за руку — именно так я и представлял себе нашу новую встречу. За ней шагали двое мужчин в полушинелях. Еще долго после того, как женщина скрылась из виду, меня не покидала забавная мысль, что Зора вела фликов в некое место, где они могли бы обнаружить человека, с которым когда-то был связан ее муж — Тугрила. Потом мне пришла в голову забавная мысль, что это вовсе не Зора, ибо, откровенно говоря, угол обзора был неудобный, а женщина не очень походила на Зору. А может, люди в полушинелях не имели к ней никакого отношения. Или, что вполне вероятно, они вели эту безымянную женщину в морг, где она должна была опознать тело своего зверски убитого мужа. Едва ли я когда-нибудь узнаю правду.
— Вы меня, конечно, не помните, да?
Он возвращается с коньяком для меня и пивом для себя. Я издаю одобрительное, но ни к чему не обязывающее хмыканье.
— Раньше вы пили только коньяк. Это я точно помню. Вы еще говорили, что он помогает от дизентерии. Полнейшая чепуха, разумеется.
Действительно чепуха, да и не помню я, чтобы когда-нибудь это говорил, но он ободряюще ударяет меня кулаком по плечу:
— Ну! Ну! Дельта Красной реки! Хайфон! Тонкин! Охота на людей из племени шан! Теперь вспомнили? Славные времена!
Он качает головой и корчит дружелюбную гримасу. Однако при этом физиономия у него остается довольно мрачной, и, кажется, стоит мне сказать, что те времена не были славными или что я никак не могу вспомнить, где его видел, как он хорошенько врежет мне боковым справа. Поэтому я просто улыбаюсь. Он пытается улыбнуться в ответ, но его разинутый рот скорее наводит на мысль о зевоте.
— Имя — Эдмон Дюрталь. Я плачу, так что и начинать мне.
И он настраивает автомат на двоих. Пока он занимает место над воротцами, я небрежно облокачиваюсь на край конструкции, чтобы он не смог трясти игровой автомат как вздумается, — такова моя месть за тот шлепок по спине. Вскоре он проигрывает свою первую попытку.
Он пристально смотрит на меня:
— Между прочим, я мог бы и не узнать вас с этой бородой. Вы мне напоминаете художника… того художника с проститутками.
— Тулуз-Лотрека.
— Вот именно. К тому же вы сейчас в штатском. Даже не верится. Ну, как вам живется? Рассказывайте.
Я молча постукиваю пальцем себе по носу.
— A-а, понятно. Конспирация. В этом баре сплошь темные личности, да?
Он принимает это не совсем всерьез, но все-таки верит. Сейчас мой удар, но он прислоняется к автомату.
— Прошу прощения. Будьте любезны, убирайте локти, когда я бью.
Он нехотя отходит. Я добиваюсь неплохого результата, но все это время размышляю. Никак не могу вспомнить этого Эдмона. Не исключено, что все это сплошной обман. Может, тот кабил с ним? Может, задача этого Эдмона — задерживать меня пустяковым разговором, пока не вернется с подкреплением его помощник? Несмотря на все принятые сегодня утром меры предосторожности, за мной могли следить, да и Рауль мог привести за собой хвост на набережную. Он может быть как из ОИДК, так и из «Сынов Верцингеторикса». А может оказаться и «попутчиком», работающим на ФНО. Но, по-моему, скорее всего, он попросту идиот, каковым и кажется.
Пока он делает свою вторую попытку, я спрашиваю:
— А вы? Чем вы сейчас занимаетесь?
Он неуклюже поводит плечом в сторону столика у нас за спиной, где лежит его кепи:
— Административный отдел специальной службы. По-прежнему всего лишь капитан, но мне наплевать!
Выходит, он из «синих кепи», Сустелевых работников социальной сферы в униформе.
— Работа очень полезная. Я служу в большом лагере беженцев под Блидой. Каждый день что-то новое. Мастер на все руки и ни одной специальности! Сегодня организуешь группу для рытья траншей, завтра — уже клиника и лечение кисты на черепе у какой-нибудь старой Фатимы, послезавтра объясняешь им, как бороться с болезнями картофеля, а на следующий день учишь детей играть в футбол. Это наведение мостов. Я и не предполагал, что смогу быть так счастлив. А дети! Стоит завоевать их доверие, и они так тебе улыбаются!..
Если это притворство, то очень убедительное. Я ворчу, поскольку тоже бью мимо. Он подходит поближе и дергает меня за бороду, словно желая убедиться, что она настоящая. При этом он сверлит меня глазами. Потом вызывающе расправляет плечи, как бы изготавливаясь к бою.
— По-вашему, я стал слюнтяем, да?
— Ваша очередь бить. Нет, я так не думаю. По-моему, такие люди, как вы, делают благородное дело, заставляя стариков красить ворота своего лагеря, а фатм — составлять букеты цветов в консервных банках, пока такие, как я, ездят в провинцию и вышибают дух из их мужей.
Он ухитряется рассмеяться:
— Ну что ж, пожалуй, по-своему вы правы. Все тот же старый товарищ по оружию! Неисправимый циник. Вот таким вы и были в Индокитае, вечно неуклюжим новобранцем.
— Я не циник, Эдмон. Я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете. Вы рискуете не меньше, чем все мы. В любой момент вы можете подорваться на мине или получить удар ножом в своей палатке. Требуется мужество, чтобы поворачиваться спиной к арабу — да и чтобы руку ему пожимать тоже, коли на то пошло. Мало того, именно вы можете выиграть за нас войну.
— Вот именно. Это смелое предприятие. Риск существует, но беспорядки прекратятся, если — и только если — мы сумеем создать некую основу для взаимного доверия. И в том лагере — конечно, не мне бы вам об этом говорить — я им как отец родной. Они приходят ко мне со своими проблемами, и мы всё подробно обсуждаем. Нет никакого слюнтяйства в готовности выслушать араба. Зачастую ему есть что сказать. Что нам необходимо сейчас в Алжире, так это вера ребенка и руки воина.
— Вера ребенка, руки воина.
Я задумчиво киваю, но думаю не об этом. Интересно, может ли он не знать, кем я стал и что совершил? Ведь все это сейчас неплохо афишируется. На каждом здании и каждом столбе висят объявления о розыске, и даже в общественной уборной мне трудно поссать, не стоя перед собственным портретом, наклеенным на стену. Я красуюсь в сериях из девяти или двенадцати фотографий разыскиваемых полицией людей — единственный европеец в серии, — и все эти люди — убийцы в бегах. Сожжены на своих фермах целые семейства, казнен с помощью постепенного нанесения увечий священник, выпотрошена беременная женщина и вырван из ее чрева плод, — и все же, как это ни жутко, почти на каждом зернистом моментальном снимке запечатлена улыбающаяся физиономия. Правда, большинство этих фотографий сделано в те времена, когда эти люди еще не потеряли надежды, до того, как были полностью разоблачены деспотические структуры колониальной государственной машины, тогда, когда этим людям еще не приходилось скрываться в горах и в подвалах. На некоторых из фотографий сохранились следы ретуши — наверно, снимки делались для свах или были подарены невестам. Самая широкая ухмылка — у Мулуда Бестуми, того типа, что искромсал женщину, и фотографировался он, судя по всему, в одной из будок на ярмарочной площади. В этой галерее не улыбаюсь только я — невзрачный, стриженный ежиком тип на фото для офицерского пропуска.
Эдмон уже вновь повернулся к автомату.
— Люблю пинбол. Игра не для снобов. Мне бы очень хотелось поставить несколько таких автоматов у нас в лагере. Людям бы это понравилось — сверкающие огоньки, яркие цвета и все такое прочее, но вряд ли генерал разрешит.
— И будет прав. Подобные машины вселяют в наших арабов напрасные надежды.
— Что, черт возьми, вы имеете в виду, старина?
— Да вы только взгляните!
Я показываю на рисунок на заднем стекле. Там стоит на подиуме блондинка с губками сердечком. На ней коротенькое черное выходное платьице в обтяжку, чьи фантастически изогнутые линии подчеркиваются блестящими световыми бликами. Блондинке поют серенаду молодые люди в белых смокингах, с прилизанными назад волосами и многозначительными ухмылками. От рисунка веет чем-то средним между школьным балом и борделем. Типичная сценка из воображаемой жизни при капитализме. Как написано у Маркса в «Германской идеологии», «фантомы, рождающиеся в мозгу человека, неизбежно являются также сублиматами материальных жизненных процессов, поддающихся эмпирической проверке и связанных с материальными посылками».
Ознакомительная версия.
