Ознакомительная версия.
В разгаре зима, но погода весенняя, и девушки, которые приносят мужчинам на баррикады корзинки с едой, одеты в летние платья. Молодые мужчины прилизывают волосы назад и перебрасываются с девушками шутками. Вечерами в местах традиционных прогулок на бульваре Гиллемен и в районе Трех башенных часов устраиваются уличные вечеринки, на которых молодежь танцует румбу и ча-ча-ча, а старики — в кои-то веки — снисходительно наблюдают. Там, где еще можно проехать, целыми колоннами бесцельно разъезжают автомобили, непрерывно сигналящие в ритме «Al-ger-ie fran-çaise».
В прошлый раз, когда они затеяли эту игру, алжирцы европейского происхождения заняли Дом правительства и вывели на балкон генералов Салана и Массю. Те прекратили всякие уступки арабам, ускорили падение правительства во Франции и привели к власти де Голля. На сей раз — вновь никаких уступок арабам, и при этом они планируют сместить де Голля с поста. На улицах постоянно слышны резкие выражения и похвальба, но у меня в голове все время вертится фраза Маркса: «В первый раз как трагедия, во второй раз — как фарс». Путчисты сформируют Комитет общественной безопасности и потребуют вернуть в город Алжир Жака Массю, палача касбы. Только зря они забывают при этом о капитане Филиппе Русселе.
Наступает день забастовки, 24 января 1960 года. В центре города и в «белых» предместьях опускаются ставни. Толпы мужчин на углах улиц растут. В каждой толпе орет транзисторный приемник. Люди непринужденно разговаривают и разглядывают другие компании, собравшиеся на той же улице. Наконец из холмистых районов города по изрезанным оврагами дорогам и лестничным маршам начинают ручейками спускаться небольшие организованные группы. Они вливаются в людские потоки, устремившиеся к площади Правительства. Согласно стратегии, разработанной «Сынами Верцингеторикса» и другими группировками ультра, их отряды милиции и огромное большинство белого населения Алжира обрушатся на Дом правительства в таком большом количестве, что жандармы, охраняющие здание, вынуждены будут отступить, а комиссар полиции вызовет десантников и Иностранный легион. Затем офицеры, занимающие ключевые должности в этих полках, заявят о своем переходе на сторону демонстрантов, и в этот момент, собственно, и начнется переворот. Для того чтобы военные сделали такое заявление, жандармов необходимо убрать с дороги как можно более мирно, поэтому, хотя милиционеры маршируют под своими знаменами с устарелыми винтовками Лебедя на плечах, винтовки эти — только для виду.
На площади Правительства все готово к приему демонстрантов. Перед цветочными часами в три шеренги выстроились жандармы в стальных касках и перчатках с крагами. Вид у них суровый, в руках дубинки, но они наверняка понимают, что перед лицом столь многочисленной демонстрации придется отступить. За цветочными часами уже установили камеры на платформы французские и иностранные кинооператоры. Мы с Нунурсом лежим, вытянувшись, на крыше одного из административных зданий с краю площади.
Толпа заполняет площадь. Наступление возглавляет человек в полосатой форме бывшего узника Бельзена, справа и слева от него шагают двое ветеранов Первой мировой войны. На их знамени начертан лозунг: «АЛЖИР — НАША РОДИНА-МАТЬ. ОТ МАТЕРИ НЕ ОТКАЗЫВАЮТСЯ».
Они несут венки алжирцам французского происхождения, погибшим на двух мировых войнах. Позади них заметен Лагайар, бывший десантник, которого называют «д’Артаньяном баррикад». Все лидеры стараются улыбаться для кинооператоров. Лет через двадцать, а по моим расчетам даже раньше, эти опасливо улыбающиеся лица будут походить на посмертные маски. Доносящиеся до нашей крыши крики толпы напоминают шум прибоя, отступающего по галечнику к морю. Сверху мы наблюдаем, как образуют тысячи извивающихся линий трехцветные флаги, плакаты, кепи, головные повязки, береты и стальные каски, как мечутся над головами сжатые кулаки. Потрясающее зрелище! Как раз такая массовая демонстрация фальшивой сплоченности и благородного душевного волнения должна вызывать у Шанталь трепет в позвоночнике.
Толпа останавливается примерно в метре от первой шеренги жандармов. Люди шаркают ногами, переглядываются, и передние ряды неуверенно колышутся. Слышно множество колкостей — каждый подбивает соседа продвинуться немного дальше, чем он сам, и рискнуть оказаться в пределах досягаемости дубинки. Разумеется, люди в глубине толпы теряют терпение и пытаются пробиться вперед, и все же настроение с обеих сторон довольно благодушное — больше ядовитых насмешек, чем откровенных угроз. Кое-где возникает суматоха, кое-кто замахивается для удара. Вместо того чтобы внезапно наброситься на толпу и спровоцировать серьезные беспорядки, полиция шаг за шагом отступает. Это напоминает мне забавную кинохронику, пущенную задом наперед. Даже теперь, когда полиция продолжает организованно отходить, обе стороны стараются не растоптать цветочные часы — знаменитые цветочные часы на площади Правительства, которые отмечали время столь многих демонстраций. Но стрелки этих часов показывают, что это и вправду наши последние пятнадцать минут.
Пора злой фее Карабос прервать «медовый месяц» этой толпы. Расстояние очень большое. У нас с Нунурсом только пистолеты, но ряды жандармов тесно сомкнуты, к тому же попадать в них не обязательно. Нам надо лишь заставить их осознать, что по ним открыли огонь. Мы прицеливаемся и стреляем. Один из жандармов все-таки падает. Двое офицеров полиции стреляют поверх голов толпы. Милиционеры, стоящие впереди, опускаются на колени, чтобы открыть ответный огонь, но стреляет милиция в шеренги полицейских. Мы с Нунурсом снова стреляем. Падает еще парочка жандармов. Такого никто не ожидал, и, похоже, никому из полицейских, кроме офицеров, не выдали патронов.
В движении толпы есть своя хореография. Толпа распадается на части, как взорвавшаяся звезда. На улицы, отходящие от площади, выбрасываются людские языки пламени. Я с интересом замечаю, что, хотя все бегут, никто не бежит со всех ног. Я прихожу к заключению, что тому есть две причины. Во-первых, когда толпа спасается бегством, каждый бежит сгорбившись и низко опустив голову в ожидании пули в спину, а быстро бежать в таком положении нелегко. Во-вторых, толпа не может бежать быстро из страха, что люди затопчут друг друга. Спасаясь бегством, толпа движется трусцой.
За несколько минут площадь, которая была запружена народом, почти пустеет. Остались милиционеры, стреляющие с лестниц и из-за платформ с кинокамерами. Полицейские бросают в центр площади гранаты со слезоточивым газом. Я вижу, что уже не менее дюжины жандармов лежат без движения, прижимаясь к мостовой так, словно пытаются согреться теплом ее каменных плит. Площадь усеяна брошенными плакатами, закусками для завтрака на свежем воздухе и туфлями на высоких каблуках. За всем этим недоуменно наблюдают, сунув большие пальцы в рот, двое потерявшихся детей. С той минуты, как началась стрельба, с обеих сторон раздаются крики «Прекратить огонь!», «Перестаньте стрелять!», но отдельные выстрелы еще слышны. Ни одного солдата не видно.
Я нахожу все происходящее чрезвычайно увлекательным и долго лежу, выглядывая за край крыши. Вот живые и мертвые доказательства того, что я знал всегда: понять насильственные революционные перемены можно, лишь принимая в них непосредственное участие. Оказавшись в нужном месте в нужное время, я определяю ход истории. Я показываю Нунурсу на залитый кровью город под нами и цитирую Ленина: «И когда на земле, которая наконец-то покорена и очищена от врагов, в крови правых и неправых утонет последнее беззаконие, тогда Государство, достигшее предела абсолютной власти, чудовищный идол, захвативший всю землю, будет осторожно поглощено мирным городом под названием Справедливость». В конце концов, когда становится ясно, что главные события разворачиваются уже не на площади Правительства, я переворачиваюсь на спину, чтобы погреться на нашем прекрасном алжирском солнце. Мы с Нунурсом лениво болтаем о том о сем. Я нахожу его общество более утомительным, чем когда-либо. Эта простая душа полагает, что я поддерживаю арабов. Разумеется, он заблуждается. То, что происходит в городе Алжире, да и во всем мире, — не футбольный матч, где все — и игроки, и зрители — либо за французов, либо за арабов, а ты бездумно улюлюкаешь и размахиваешь трещоткой. Однако мы с Нунурсом сходимся во мнении, что сегодня утром мы потрудились на славу, и я уже думаю о том, как бы разделаться с Шанталь и выводком Верцингеторикса.
Когда мы спускаемся с крыши, уже смеркается. Все «как в Венгрии в пятьдесят шестом», но, как и в Венгрии в пятьдесят шестом, все вступает в более мрачную стадию. Баррикады из шин охвачены огнем, и в темно-синее небо поднимается отвратительный черный дым. Угрюмые лавочники собирают за баррикадами коллекции бутылок, наполненных бензином. Признаков появления армии по-прежнему нет. С одной стороны, убито слишком много французских полицейских, и десантники уже не решаются заявить о своем переходе на сторону мятежников. С другой стороны, кругом слишком много мятежников, и войска пока не решаются предпринять попытку снова взять город под свой контроль. Никто не знает, что будет дальше. Неодолимый Страх овладел народом.
Ознакомительная версия.
