— Да, — засмеялся Коробочка, — Левко Миронович какой молодец получился. Никогда раньше не встречал этого портрета. Вот видишь. — хотел он добавить что-то еще, но оборвал фразу и продолжать не стал.
«Вот видишь, как хорошо, что мы тебя тогда выгнали», — мысленно закончил за него Регаме. Возможно, Коробочка хотел сказать что-то другое, но Регаме услышал именно эти слова.
— А это, конечно же, Лекарь! Я прав? — Коробочка уверенно ткнул пальцем в портрет Анечки Тучковой. Лицо Анечки на полотне туманилось теплой изжелта-розовой дымкой. Оно словно медленно выплывало из густого сумрака. Ее правый глаз смотрел мягко и отрешенно, но левый был полон безумия и тоски. Не узнать Лекаря в этой работе было невозможно, и Регаме коротко подтвердил догадку Коробочки:
— Да, ты прав. — Говорить с Коробочкой о виолончелистке Анечке, которую он так и не смог удержать в Киеве, Регаме не хотел и не собирался.
После отъезда ее карьера сложилась замечательно. Виолончелист Лондонского симфонического Джиллинсон, став директором оркестра, пригласил ее занять освободившееся место. Регаме нередко видел Анечку на старых записях концертов ЛСО, но они больше никогда не встречались.
— Н-да, интересно все это, — протянул Коробочка, налил себе виски и последний раз обвел взглядом стены кабинета Регаме. Он уже собирался сесть, но тут заметил еще одно небольшое фото.
— Смотри-ка. — удивился Коробочка, взяв его в руки. На фотографии навеки лысый и глубоко уже немолодой человек что-то энергично доказывал двум вполне еще молодым, жизнерадостно улыбающимся ребятам. — Так вы знакомы?
— С Моисеем Черкасским? Ну конечно, — пожал плечами Регаме. — Главный авторитет и арбитр всех книжных споров в начале семидесятых.
— Да нет, я не о нем, — Коробочка подошел к Регаме и протянул ему снимок. — Это ты. А это кто?
— Так это Петька Чаблов. Он изменился с тех пор, конечно, но узнать можно. Разве нет?
— Не знал, что вы знакомы, — не услышал вопроса Коробочка. — И так давно.
Регаме еще раз пожал плечами.
— Ну, хорошо. — Коробочка поставил фотографию на место, устроился наконец на диване и выпил виски. — Так о чем ты спрашивал? Что произошло на Петровке? Я тебе расскажу. Три дня назад твой друг Малевич привез к этому ненормальному Бидону такую же ненормальную Рудокопову. Она подвесила его за ребро и пытала, пока тот не выдал ей все секреты пришельцев с Андромеды и не отдал рукопись, которую эти пришельцы вручили ему в торжественной обстановке, чтобы он оклеил ею стены своего сарая. Не выдержав пыток, Бидон испустил дух. А Рудокопова, завладев рукописью, разверзла земную твердь и предала место казни адскому огню. Все.
— Костя, — отозвался Малевич, терпеливо выслушав Коробочку и не перебив его ни разу, — ты помнишь Нюту Александрову, дочку Анны Вартановны?
— Боже мой, Виталик, конечно помню. Сто лет ее не видел, но помню отлично.
— Так вот Леночка — дочка Нюты Александровой.
— Какая Леночка?
— Леночка Рудокопова — дочка Нюты Александровой. Ты понимаешь, я ее с детских лет знаю. С пеленок помню.
— Да у вас просто мафия какая-то, — поежился Коробочка. — Вы все друг друга по полвека знаете. Бабушек-дедушек помните.
— Так оно и есть, Семен, — спокойно отозвался Регаме. — Поэтому я абсолютно уверен, что Рудокопова ничего сжечь не могла.
— Ладно. Я это тоже понял, — неожиданно согласился Коробочка. — Но для Чаблова этот факт никакого значения уже не имеет. Все уже зашло далеко, и сделать мы теперь ничего не можем. Или пока не можем. У войны своя логика.
(Точно так же думал и Чаблов, читая распечатку разговора вечером того же дня. Совсем не важно, с чего началась война. В этом разберутся потом, если кто-то станет разбираться вообще. Важна цель. И важно, что война идет.)
— Думаю, кое-что можем, — Регаме встал из-за стола. — Виталик, ты не взял с собой копию рукописи?
— Нет. Я и не мог, — ответил Малевич, — у меня ее больше нет. Я все отдал Елене.
— Плохо. И у тебя, Семен, ее с собой нет?
— У меня все выгреб Чаблов. Копий не осталось.
— Хорошо. Хотя это совсем не хорошо. Нужно убедить их поскорее заканчивать войну. Для этого мне нужна копия четвертой части рукописи, и просить ее придется у Рудокоповой. Работать стало невозможно, вы же видите!
— Да все уже видят, — пожал плечами Коробочка, — не только мы. На Петровке просто ментам бывает достаточно пройти с проверкой, и все живое прячется под прошлогодние листья. А тут два жмура, пепелище и полдюжины залитых водой точек. Конечно, у ребят никакого настроения.
— Так ведь это только видимая часть айсберга, на который нас вынесло ударной волной. Ты работаешь с Рудокоповой, — Регаме ткнул пальцем в Малевича, — и на допрос потащат не ее, а тебя. Ты уже был на Горького, сто четырнадцать? В бывшем посольстве Северной Кореи?
— Нет, а что там?
— Управление по борьбе с оргпреступностью. Вечный ремонт, и лифты не работают. По коридорам носятся рабочие, вымазанные шпаклевкой, и не на что сесть. Будешь выгуливать свой варикоз туда-обратно по коридору, пока у него, — на этот раз он ткнул в Коробочку, — мальчишка-старлей будет требовать смотреть в глаза и подробно рассказывать, как он взрывал магазин Рудокоповой по приказу Чаблова.
Конечно, Регаме перегнул, и Коробочка с Малевичем понимали это отлично, но их жизненный опыт уверенно подсказывал, что возможно и не такое. Все у нас возможно.
— Ну что ты ломишься в открытые двери? — поморщился Коробочка. — Я же не спорю с тобой. Но и что делать, пока тоже не знаю. Подумать надо.
Малевич кивнул, разлил виски и поднял свой стакан:
— Ну что? За окончание войны?
— За победу! — поддержал его Регаме и подумал: «Добавит сейчас Коробочка обычное «За нашу победу» или промолчит?»
Коробочка выпил молча.
«Что-то он притих, — заметил Регаме. — А впрочем, это все равно ничего не значит».
— Костя, — вдруг попросил уже заметно «поплывший» Малевич, — а Агриппа еще у тебя? Никому не продал?
— Нет пока. Хотя покупатели есть. И иногда они настойчивы чрезвычайно.
— Можешь показать мне книгу еще раз? Кто знает, когда в следующий буду у тебя, а я ее давно не видел.
Чертыхнувшись про себя — он не хотел показывать Агриппу при Коробочке, — Регаме открыл шкаф и достал большой картонный футляр. Вынув книгу, он положил ее на столик перед Малевичем. Тот провел несколько раз ладонью по лоснящейся коже переплета и аккуратно раскрыл фолиант.
— Ты знаешь, Костя, — сказал он, разглядывая титульный лист «Истинной сокровенной философии», — если в нашем деле еще осталось какое-то очарование, то только благодаря таким книгам.
— Что это за инкунабула? — проявил наконец интерес и Коробочка.
— Не инкунабула, — с едва заметным раздражением ответил ему Малевич, — но в чем-то она даже интереснее известных инкунабул. Об «Оккультной философии» Агриппы, раньше ее было принято называть «Сокровенной», знают многие. Она часто переиздавалась и переводилась, и хотя на книгу неизменно есть спрос, большой редкостью она все же не считается. Но «Истинная оккультная философия» — дело другое.
Агриппа ведь всю жизнь водил всех за нос. Провел и здесь. Когда он взялся печатать «Оккультную философию», от него ждали руководства по магическим ритуалам, сейчас бы это назвали «Магией для чайников». А он издал теоретический труд. Фундаментальный. Интересный, но… бесполезный. И мало кто знал, что одновременно с первым, парижским изданием «Оккультной философии», он напечатал «Истинную оккультную философию», в которой было то, что все хотели получить: описание ритуалов. Хотели получить многие, но тираж был крошечным, и Агриппа никогда ее не продавал. Он дарил книгу только самым близким друзьям, не решаясь передать свои знания людям, которым он не доверял лично. Сейчас «Истинная» — большая редкость. И кстати, это настоящий гримуар!
Титул «Истинной» почти в точности воспроизводит титул общеизвестной «Оккультной филососфии», посмотри, — Малевич подвинул книгу к Коробочке, — но на нем нет портрета Агриппы.
Регаме слушал монолог Малевича, но постепенно переставал его слышать. Он впервые подумал, что, может быть, пора действительно поискать покупателя на Агриппу. Неожиданно и неприятно заныла голова. Регаме прижал ко лбу холодный стакан с уже утратившим цвет виски и редкими островками полурастаявшего льда. Когда стакан согрелся, он посмотрел сквозь него на комнату. Лед едва заметно мерцал, подрагивая на поверхности жидкости, преломляя и смешивая дневной свет с электрическим светом лампы. Регаме не видел сквозь стакан ни Малевича, ни Коробочку. Он вообще не видел своей комнаты.
Свободные, пустынные пространства вдруг открылись перед ним. Беспредельная холмистая равнина, усыпанная бурыми камнями, казалась безжизненной и безразличной к любым проявлениям жизни. Холодно не было. Не было и жарко. Дул какой-то ветер, но странный и не похожий ни на один из известных земных ветров. Не был он ни резким, ни слабым, ни порывистым. Казалось, он нужен здесь лишь затем, чтобы свидетельствовать о беспредельной протяженности во всех направлениях пейзажей, открывшихся Регаме. И в этих пространствах, освещенных слабым и мягким желтоватым светом, Регаме был не один. Отчетливо и ясно он различал вдалеке человека. Тут же проявилось необычное свойство странных мест, обнаруженных Регаме. Он мог перемещаться вслед за брошенным в любую сторону взглядом, оставаясь при этом на месте, за столом в своей комнате, прижимая к лицу стакан с остатками медленно греющегося виски.
