Это был понедельник. Ромка ушел очень рано, чтобы до отправления служебного автобуса, возившего людей на полигон, пересечься с Карауловым. Гарик, как всегда, опоздал, но успел на лету, буквально в дверях ЛиАЗа, объявить, что пачка нужных перфокарт лежит у него в нижнем ящике стола под старыми распечатками. Действительно, нечто завернутое, как бабушкины облигации, в тетрадный лист с пометкой «дисперсионный и ковариационный» нашлось. Ромка сходил на ВЦ, прогнал через машину и до самого обеда сидел с распечаткой, пытаясь уяснить, что проще: подправить небрежные художества Караулова или написать самому с нуля. К обеду картина стала прозрачной и невесомой, как водяная акварель. Желтая лилия. Общую логику менять не надо, а вот данные, вместо того чтобы параметрами таскать из подпрограммы в подпрограмму, он аккуратненько переопределит через BLOCK DATA/COMMON.
Очень довольный этим быстрым скальпельным решением, Ромка пошел за свежим батоном в магазин. Нарезной не привезли, но белая буханка, кирпич за 22 копейки, оказалась горячей. Чтобы не остыла, Ромка сунул ее за пазуху под куртку и пошел в общагу. Довольный хорошим, самолетным ходом дела, согретый теплой мякотью у сердца, он как-то равнодушно отнесся к пустоте в швейцарской. Не было ни дежурной, какой-нибудь очкастой и не в меру любопытной бабки, ни липкого и мягкого, как плавленный сырок, смотрителя двери. Любителя под утро у обитателей какой-нибудь вдруг подгулявшей комнаты вымогать рублишко «на партейное». Его Подцепа просто запомнил, потому что, убегая, на крылечке угостил «Беломориной» только-только заступившего на смену и еще вовсю дышавшего вечерними васильками влажнотелого пьяницу.
Ромка сам снял ключик с гвоздика, скосил глаза и на столе-конторке увидел адрес Маринкиным красивым почерком. Все письма уже разобрали. Лежала лишь чья-то посылочная квитанция да Ромке «Авиа» с трехцветной зеброй уголка.
Внутри была открытка с выдавленной «Авророй». Ромка подумал, что Маринка, решившись, второпях просто аккуратно отрезала второй листок от матерью (а кем еще?) присланной к красному дню праздничной складки. И на ребрах революционного корабля, то поднимая строчку, то опуская, написала: «Только давай не в декабре, а январе. Игорю 18-го девятнадцать. Нехорошо будет уехать, не отметив...»
У Ромки не было ни брата, ни сестры. Но он понял, почему не следует разрешать Игорю Иванцову отмечать девятнадцатилетие одному, хозяином, пусть и временным, но полноправным, однушки на улице Красноармейской. И это понимание его рассмешило. И былые бугорки на заднике революционного плавсредства. Ромка подумал, что сейчас подымется и посмотрит по календарю, где это восемнадцатое, и вообще, как устроен уже точно обреченный стать счастливым январь восемьдесят третьего. И с этой хорошей, структурно-организующей мыслью Роман пошел по коридору. Но подняться к себе на третий не смог.
Маленький телевизионный холл первого этажа, по левой стенке которого сочился коридор, был забит, как самый обыкновенный канализационный сифон. Ромке показалось, что вся общага, и аспиранты, и слушатели инстутута повышения квалификации руководящих кадров МУП СССР собрались здесь, слепились, ловя друг друга, задерживая и клея крючками и колечками выступающих частей своих тел. И даже затворник-сумасшедший Андрей Панчеха, нелюдимый общажный угрюмец по прозвищу Махатма, и тот к толпе и куче присоединился. Влился.
Тут было все. В общей каше плавали очки оставившей свой пост дежурной, а первым в проходе, наглухо заткнутом многоглазой биомассой, колыхался мягкий швейцар. Он, как бы не теряя бдительности, как бы две стороны простреливал сразу. В упор, по фронту, входной тамбур у швейцарской и с острого угла – торжественно мерцающий голубой блин ящика.
Роман остановился возле работающего человека и так же, как и он, сбоку посмотрел на черно-белую дырку в мир.
И мир показался Роману отражением общажного холла. Красная площадь давилась, пучилась людским головами. По узкому проходу между мавзолеем и перенаселенной гостевой трибуной плыл гроб. Он плавно колыхался, и вместе с ним как будто бы колыхалась вся телевизонная картинка. Шапки, фуражки, флаги, белые перчатки офицеров и черные повязки на рукавах гражданских. Остановились. Минута паузы. Затем ближайший ряд голов подкатился к уже установленному на постамент за мавзолеем гробу, откатился, картинка дернулась, и вот уже, скользя по белым крыльям полотенец, покойник в своей темной лодочке стал уходить под землю. Грохнули пушки, один раз, второй, и вдруг все завыло. Отозвалось здесь, за окнами общажного холла в Миляжково. Трубы, гудки, сирены. Собаки, кошки, черт знает что. И среди всего этого где-то на самой переферии человеческой единой массы завяз аспирант второго года обучения Роман Романович Подцепа с письмом в руке и теплой буханкой белого за пазухой.
– Сними шапку! – кто-то по-командирски громко сказал у него за спиной. – Шапку сними, парень!
Заблудиться в городе Миляжково Московской области решительно невозможно. Пространство тут образцово евклидово. Три параллельные не пересекающиеся прямые – Новорязанское шоссе на юге, Рязанская железная дорога на севере и равноудаленный от них, но тоже проезжий Октябрьский проспект – служат границей и осью тяжести для плотно наставленных между прямыми домов заборов, труб. Очень легко войти и выйти. Элементарно. Но вот отыскать нужный дом решительно невозможно. Случайного непрошеного визитера с непроясненными намерениями сбивает с толку и совершенно запутывает неожиданная древовидная, кустистая иерархия принадлежности строений промышленного и непромышленного назначения серединному Октябрьскому проспекту. Вправо и влево углубляясь от стрелы центральной магистрали, пришелец имеет редкую возможность выучить буквально весь русский алфавит – корпус «А» и корпус «Д», корпус «Е» и корпус «Ж2», бедняга может топать и топать, расплакаться в тупике у хлебозавода, в полукилометре от станции Фонки упасть в колодец, но так несчастный дом 248, корпус «Т1» и не отыскать. Не любят в городе Миляжково посторонних. Но Боре Катцу повезло. Дом, который он должен был найти, не трепетал листиком Икс-Игрек-Зет на сто сороковом, считая от Белой дачи, сучке Октябрьского проспекта, он же от лишних глаз запрятанный отрезок стратегического Егорьевского шоссе. И в самом деле. Оказывается, кое-какие мелкие сосудики и жилки обычного советского города, привычные и теплые, пока еще не тронула, безвозвратно не съела ползучая саркома главной транспортной стрелы Миляжково МО. Остались в центре, в районе горсовета и, судя по всему, здоровой жизнью пульсировали, существовали одновременно и Комсомольская, и Красноармейcкая, и даже совсем уже родная Б. Катцу улица Кирова.
В городе Южносибирске на улице имени стойкого ленинца в доме номер шестнадцать Борис Катц прожил с мамой Диной Яковлевной всю свою жизнь. В записочке, которая теперь лежала в кармане Бориного пиджака, улица была та же, только номерок в другом десятке. Но человек, который оставил свои координаты волнистым штемпелем на зубастом, как почтовая марка, отрывном листочке из походного блокнота, проблемы в этом никакой не видел:
– Дом очень похож на ваш, Борис, сразу узнаете. С излишествами... – сказал он и, уже на ходу рукой изобразив красоты сталинского барокко, исчез за раздвижными танковыми дверями кубического, строго функционального тамбура подмосковной электрички.
Вот какие встречи с приятным продолжением случались в общественном транспорте в песочком, мелкою пылью вычищенном апреле тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Что удивительно, поскольку неожиданные встречи в общественных местах того периода всеобщей мобилизации компетентных органов на борьбу с отдельными недостатками чаще всего имели характер крайне неприятный, а продолжение и вовсе унижающее человеческое и профессиональное достоинство столкнувшихся.
В ИПУ Б. Б. первым громко попался начальник вычислительного центра Иван Ильич Студенич. В четверг семнадцатого после обеда он, как обычно, расписался в журнале местных командировок справа от собственноручно вставленного в обязательную графу «Куда» – «Быково. ВЦ Мин углепрома» и сразу покатил. Но, словно перепутав левостороннюю Рязанку с правосторонней Ленинградкой, не в, а из. Вместо пгт Быково с его стреловидными самолетами Иван Ильич доехал до платформы «Новая» пусть со столичными, но скрытыми, ни глаз и ни слух не радующими, должно быть, тупоугольными авиамоторами. Впрочем, от платформы с безликим нарицательным названием И. И. Студенич поднялся к баням с названием ярким и даже вызывающе, просто назойливо личным, Дангауэровским. А единственным оправданием его послеполуденных грамма ти ко-тригонометрических маневров со сменой сторон света и способов передвижения могла считаться лишь только встреча со всем системно-административным активом ГВЦ МУП СССР в отдельном кабинете этих самых бань, названных на самом деле, как и железнодорожная платформа, без особой выдумки. Просто раньше. Подобно всему этому восточному заштату г. Москвы всего лишь по имени дореволюционного владельца и основателя близлежащего завода «Компрессор». А. К. Дангауэр и В. В. Кайзер. Но летучая проверка, новость, мокрая сенсация этой первой постбрежневской зимы, внепланово накрывшая заведение в районе трех часов дня, отказалась признать за совещанием в отдельном кабинете Дангауэровских бань производственный характер ввиду отсутствия на совещавшихся исподнего. Простыни не в счет. Они даже умножились за счет почтовых голубей административных протоколов.
