Лицо у Зазочки круглое, большое, и все черты на нем — если на сцене — тяготеют к некоторой чрезмерности: если ресницы, так до бровей, если глаза, так в два озера, а нос у нее прямой стрелкой, а губы изогнуты живописным, капризным немного, луком, раскрашенным актуальному парику в унисон.
Зазочка может и сажей уста извазюкать — если того требует образ. Однажды изображала комичную старую деву: у нее был короткий парик в струпьях и катышках, очки с толстыми стеклами, выгибавшими глаза ее, озера, в полукружья, платье короткое «крепжоржет» и серовато-рыжее лицо. Зазочка подробно выла над портретом (там, как в итоге выяснилось, был нарисован мужской член), а уходя со сцены, еще и сломала толстый каблук своих старомодных туфель — зал рыдал от счастья, и вряд ли дело в том только, что он был пьян, как это бывает в ночных заведениях в час или два ночи.
«Заза» — сценический псевдоним, но и когда освобождается от грима, то на имя это откликается, хоть и рассуждает о своей героине в третьем роде: Заза пошла, Заза поехала, подумала Заза.
Роскошная особа, вынуждающая клубные залы выть и улюлюкать, никогда не уходит без следа, даже если грим стерт, платье, пропахшее трудовым потом, утрамбовано в сумку, а на лице только природная бледность. Зазочка проступает, как сквозь морозное окно — словами, фразочками, поворотами головы или особым взглядом, который, за вычетом ресниц, не производит уже впечатления столь по-коровьи комичного. У героини этой нет внятной биографии, но она легко достраивается: прибыла в Москву из провинции, где училась какому-то там мастерству, грезила, может быть, о комиссаржевских и ермоловых ролях, но — «жрать-то надо» — пошла по малым столичным сценам. И закрутилось, и повелось…
Бурлеск — этот пряный жанр дается Зазочке исключительно хорошо. Она вульгарна и резка, ей по силам и вытянуть из декольте кролика, а из расшитой павлинами жопы — бесконечно длинную и цветную гирлянду. Жаль, нет столь сложных номеров у Зазочки, бурлеск ее — в словах, в нарочитой грубости, в странных смешениях гогота и визга.
— За-за, у-ля-ля, пою за три рубля, — басит она со сцены на мотив популярной песни.
А теперь — вот, прочел недавно — Зазочка записала целую пластинку, что логично, в общем-то. Пение должно было стать новым ее коньком, как часто бывает с хорошими артистами разговорного жанра: сначала они много и весело говорят, накручивая обороты, пританцовывая по самой кромке, а там уж можно и заголосить. Невсерьез, но весело. Опять же, если фонограмма, то, немо открывая рот, есть возможность передохнуть немного — тяжко ей, небось, в корсете в задымленном, пропитанном алкогольными парами зале.
А голос у Зазочки зычный, мощный, поставленный самой природой, ей бы в кинокомедиях бригадирш играть или партийных функционерок, но в кино берут пока только на роль самой себя — туда, где нужно выйти и гаркнуть какую-нибудь уморительную пошлость в своем репертуаре.
— А вот я сейчас как сяду тебе на лицо, чтобы ты от моей любви задохнулся, — обещала она раз чрезмерно назойливому поклоннику, и то, что в других коралловых устах звучало бы дрянно, у Зазочки, озорно валяющей блестки в грязи, было редкостным, хоть и грубоватым комплиментом — и смущенно утирал нос краснорожий поклонник, и толпа, пьяная не меньше, радостно улюлюкала.
Зазочка — знаменитость ночной Москвы, а там свои радости.
— Как ты? Все ли у тебя в порядке? — звонил я пару лет назад из своих заграниц, наткнувшись в Интернете на еще одно, второе в ряду, сообщение о смерти. Еще одна Зазочкина товарка умерла, в возрасте чуть за сорок (а кого ж молодят эти ночные смены?).
Нет, заверила Зазочка, о здоровье печется, таблеток тайских для похудания уже не жрет, перетянула себе желудок специальным хирургическим путем, скоро будет стройной, как в те стародавние времена, когда мы познакомились.
И пить уже не пьет.
Умница.
Зазочка — умница, но не только потому я за нее волнуюсь.
И не за то люблю, что все свои костюмы, купечески пышные, барочно убористые, цветастые, как мириады клумб, шьет Зазочка сама, сама и эскизы придумывает, восхищая не только коллег.
Мне по душе мысль, что когда придет ей время уйти со сцены (придет же оно когда-то, не с клюкой же ей скабрезничать?), Зазочка может запросто открыть ателье и весело, как и всегда у нее, обшивать профессиональных певиц, танцоров и говорунов. Не грозит ей нищета и низость, как, увы, часто бывает в этой профессии в качестве пенсиона — гнусный мир, жалко мне блестючих ночных баобабочек; где Герочка, тонкая веточка с изысканным лицом? нет ее, умерла-умерла, не лечившись, гуляя по краю; а Сильва где? и ее нет, прихватило сердце.
Кроме мощных плеч, кроме лица в протуберанцах, кроме портновского таланта и дара площадной комедиантки, есть у Зазочки сердце, которое напоказ не выставляет (да и кого интересует оно в чадной клубной атмосфере?).
Кто на похоронах у подруг отстоял, когда срок пришел? Кто дает деньги разным убогим? Кто раздает без счета провонявшие потом феерические костюмы «самой Зазы»? Доброе у Зазочки сердце и — вот, ей богу — заслужила она себе и здоровье, и любовь, и счастье — и все прочее, что вписывают в поздравительные открытки, что замылилось, как и клубный конферанс, но имеет все-таки смысл: умеет же Зазочка быть ни на кого не похожей в этих убогих обстоятельствах; может же она быть женщиной в самом вопиющем смысле этого слова — ослепительным скопищем колких веселящих молний…
Ей, ненаглядной клюковке ночной Москвы я (шепотом, в сторону) желаю еще мирной личной жизни, на которую пока времени у нее нет; когда ей дружить, переживать конфетно-букетное счастье, если работает ночами, а днем обшивает шоу-бизнес, а еще у Зазочки гастроли, а еще, вот, и пение благим матом. Я загадываю, что, пожалев себя однажды и найдя человека, который искренне полюбит редкостную ее человечность, очутится Зазочка — пусть ненадолго — в каком-нибудь садово-яблочном раю; будет пить там чай из блюдца, у самовара; и чтоб вился какой-нибудь уютный дымок, и чтоб яблони душисто пахли, и трава переливалась шелковисто, искусственно немного, куда ж в данном случае без чрезмерности…
— Береги себя, — прошу я Зазочку время от времени, не имея ни сил, ни возможностей изменить в ее жизни то, что мне кажется неправильным.
Говорит, что старается. Но я не верю.
Уже заметно, что я неохотно, со скрипом, говорю «она»? Уже видно, что роскошной Зазочке, богине клубной Москвы, не совсем подходит это местоимение?
Сосредоточив в себе, наверное, все византийское великолепие русской женщины (и лжецы, и слепцы те, кто зовет ее грубым словом «баба») — Зазочка просто не помещается в трехбуквенное слово.
Да, и формально, Зазочка — мужчина. Владик, актер. Но какая разница?
Главное — ах, какая!..
Есть у меня такой виртуальный раздел. Что-то вроде воображаемой залы-гостиной, где я поселяю особ эксклюзивных статей. Я их не ищу, конечно, но если попадется какая, то не могу не нарадоваться и не препроводить ее в эти гипотетические апартаменты, заставленные затейливо-воображаемой мебелью: усадить, напоить чаем или, скажем, какао, пирожинку дать, наглядеться вдоволь, волнуясь всем своим душевным веществом.
Богиня. Моя. Персональная.
Они все очень разные, не похожие одна на другую. Например, одна популярная колумнистка на своей фотографии на сайте похожа на мою одноклассницу, которую другая моя одноклассница любовно именовала «гугусенькой». А пишет она еще прекрасней — там у нее из сочинения в сочинения, из колонки в колонку ходят женщины, одержимые страданиями: от чувств они «отрешаются», на проблемах «фокусируются», а морщины у них — простихосподи — «мимические».
«Ах, — вздыхает лирическая героиня моей богини, — с моими-то мимическими морщинами…».
Прекрасно пишет. Как врет, так и пишет.
Она, конечно, популярна. И не может же иначе быть. Если она — богиня, то разве мыслимо такое, чтобы смотрел на нее один только восхищенный я?
Есть в моей гостиной и сексолог в шляпе. К шляпе прилагаются кудри и бульдожье лицо, но важнее все-таки шляпа. Она с вуалью, и эта деталь не может меня не восторгать. Вуаль стоит дыбом и розы искусственные трясутся на сетчатых шляпных полях. Великолепие это пропустить невозможно, смотришь на него, как кролик на удава, спрашиваешь себя, а была ли она весной, эта женщина-вечное лето? Сексолог говорит с телеэкрана о том, как следует любить, а точнее, как любить не следует:
«Леди не двигается», — крупно прочитывается в мелком бязевом плетении ее речей; снимает ли леди шляпу? носит ли круглосуточно? — узнать не представляется возможным.
А еще в воображаемых апартаментах прохаживаются девы-умницы. Они — огромные умницы, буквально слышно, как шелестит фолиант, о чем бы они ни говорили. Слова сыплются, а фолиант, засевший явно не в моей голове, сам собой переворачивает свои страницы.
