Я не жалею ее, сначала жалел, а теперь не жалею.
Десять лет тому назад, когда мы познакомились на каком-то русском балу (одном из тех балов, которые отчаянно не хотят быть советской вечеринкой и напоминают торжественную панихиду), она позвала меня в гости, поила чаем (из пакетиков, заваренным, как попало); показывала большой телевизор, который я не преминул упомянуть в своей статье, которая и была поводом для визита; я собирал истории межнациональных браков и история бутона была самой драматичной — изверг муж (первый из ее немцев) из дому не выпускал, держал на цепи на кухне, драл в хвост и в гриву, она страдала, но умудрилась закончить местный вуз, затем сбежала от злодея, тяжко работала в аэропорту, раскладывая еду по коробкам, там познакомилась со вторым немецким мужем, он пожалел ее и взял в жены ровно на тот срок, чтобы она получила свой вид на жительство, а далее был последний брак — и сидит она теперь со мной рядом на большом кожаном диване, перед нами телевизор во всю стену, потому что русский металлолом пользуется у китайцев огромным спросом. Этот телевизор я и ввернул в статье, тогда мне было лестно находится в таком доме, чувствовать близость к ненатуральной такой жизни, прислуживать, выстраивая мелодраматичную, с ее слов словленную историю: много страдала, а теперь ее жизнь удалась (как закончила вуз, если на цепи сидела?).
Она подтасовывала, привирала — все мы привираем, всем нам хочется втиснуться в готовую, не нами отлитую форму — а рубим ли висящие по краям хвосты, от силы желания зависит. Запомнил, что муж ее, второй, который изверг с цепью, из школы сбежал, попал в иностранный легион, где из лоботряса сделали параноика — его, 17-летнего, заставляли рубить головы курам, такие были тренировки. Ужасная деталь — а больше я ничего о нем не запомнил (презрительная интонация его бывшей жены не в счет).
Встречались мы с ней только изредка; она сама настаивала (могла и пригрозить; «что я тебе такого сделала?» — пищала в телефон она). Звала на какие-то праздники (дни рождения?), которые стоили много, проходили в каких-то замороченных кулисах (то в музее, то в замке, то на ферме у крестьян) — и были смертельно скучны вплоть до той поры, пока я не догадался самостоятельно подыскивать себе аттракционы, не принимать эту натужную серьезность всерьез, веселиться, а почувствовав, как подступает к горлу скука или тошнота, уходить — не прощаясь и не чувствуя себя обязанным. В один год я приметил друга ее мужа, который пришел с женой, а руку норовил положить на зад совершенно посторонней девушке; в другой раз бочонок-муж взгромоздился пьяным на трактор, и я спорил с другим гостем, грохнется он или нет; однажды бочонок и бутон громко ссорились и крыли друг друга матом (он был жалок, она — омерзительна; о! это зловоние на ненакрашеных бледных губках), а завершил я свои походы после самого чудного дня рождения в моей жизни (рассказывая, я так его всем и объявляю: «самый лучший праздник»): гости пришли, а еды в шикарном доме не было; «возьмите что-нибудь», — вяло, с маской страдания на треугольном лице, сказала она, ковыляя на каблучищах; гости сбегали за едой в магазин, раскурили в чужом саду мангал, кое-как нажарили мяса, выпили вина, тайком меж собой на хозяев пошипели — я хохотал, поняв уже точно, что не могу ни говорить, ни думать про нее ничего хорошего — не человек она, а бутон, не более и не менее.
Общаться с той поры стало совсем легко: она звала, я отказывался, она предлагала — я не принимал всерьез. Однажды она хотела издавать с мной журнал, в другой раз писать книгу, в третий раз я сам должен был написать про нее, в четвертый — написать про ее мужа, какой он подлец и сволочь. Я говорил «рад бы, но некогда», я говорил «надо подумать», я говорил «нет времени» без угрызений совести, восхищаясь ее уверенностью, что номер «помогите деточке» прокатит (она единственный ребенок у чадолюбивых родителей, и единственный случай в моей жизни, когда я готов придать этому факту значение). Я говорю ей «нет» на удобном мне языке, я понимаю, что она расслышит только то, что ей удобней.
Муж-бочонок ее не бьет, а должен бы. Ее бьет любовник — он немолодой и опытный. Дает то, что просят. Она сама рассказала. Думала, что жалуется, а на самом деле — рассказала. Мне кажется, что она — мазохистка. Всей своей жизнью, всем своим бледно-бежевым существом просит она кирпича.
Бутон. Не нашлось для нее романа. Обойдется.
Девочки, вы меня простите, но некоторые ваши тайны не могу я держать в себе. Не потому, что вас опорочить хочу — напротив, благодаря вам мне очевидно становится, что дороги к счастью разнообразны — нет единого на всех пути, а иные — так и «вопреки» счастливы, просто потому, что захотели.
Вот, значит, история. Почти все правда.
«Одной молодой женщине срочно нужны были деньги. Она купила новое пальто в красно-бурую клетку, а к нему лохматый берет, перчатки, облегающие руку, как вторая кожа, сумку-баул с большой пряжкой и резиновые сапоги в цветах-маках. Аксессуары обошлись дороже, чем пальто, поэтому платить за квартиру оказалось нечем, и хозяин мог в любой момент попросить их с мужем вон — за такое-то жилье (с отремонтированной ванной, солнцем в спальню и большой кухней), только свистни, и моментально выстроится очередь.
С мужем у них были современные отношения, и поэтому за квартиру платила она, а он мог исчезнуть из дома на несколько дней. Раз, проснувшись одна в своей спальне, похожей на сырную дольку, она, не вылезая из постели, раскрыла компьютер, стала читать записи виртуальных друзей и наткнулась на объявление. „Девочки, кому нужна подработка?“ — писала одна френдесса, ни имя, ни фотография которой нашей героине ни о чем не говорили.
Он нажала на ссылку и вышла на лысую, ничем не украшенную страницу, где был один только текст по-английски — очень простой текст, хватило и ее школьных знаний. Некое агентство искало красивые ноги. Оно обращалось к моделям, актрисам и просто молодым женщинам, у которых есть „prettyfeet“. „…500–800 долларов в неделю за „footsessions“… Вы остаетесь одетыми… Все 100 % легально…“.
Она подумала, что, дожив до 27 лет, и не знает красивые ли у нее ноги. Ухоженные — да, с педикюром — да, с пальчиками без всякой кривизны и шелковистыми пяточками. Все это у нее было, но считать ли набор этот красивым — она не имела понятия.
Интернет ей тоже не помог. Один американский режиссер в интервью спел женским ногам целый гимн, а в пример привел ступни одной известной актрисы, у которой был сорок четвертый размер.
У нее был тридцать шестой.
Она поискала в Интернете еще, и нашла рассказ про изуродованные ноги аристократок в средневековом Китае, которым в детстве ломали кости стоп и туго их обертывали, пока те не превращались в стручки, на которых женщины не могли самостоятельно добраться даже до сортира и нужны были служанки, которые поддерживали бы их с обеих сторон.
Ее, в принципе, все устраивало в своем теле: у нее были светлые волосы — густые и длинные, маленькая грудь двумя теннисными мячиками, тонкая талия и уютная попка. Прежде, оценивая себя, на свои ступни она и не засматривалась, пусть и не забывая делать пальчикам педикюр.
Красивы ли они? Хороши ли?
Она заполнила анкету в конце объявления (имя, телефон), прикнопила к нему фото с пляжа, и нажала на „послать“.
Ей нужны были деньги, но главным было все-таки то, что она ничего не знала про свои ноги.
Ей позвонили в тот же день. Женщина на ломаном русском сообщила, что кандидатура ее теоретически подходит, нужно только сделать фото ее „фит“.
— Что сделать? — не без испуга спросила героиня.
— Фи-ит, — напомнила та строчку из объявления, и рассказала, в каких ракурсах следует сфотографироваться. Особенно важно было показать, что у нее нет плоскостопия, поскольку клиент очень ценит изящный прогиб женских „фит“ и именно это обстоятельство делает их „претти“.
Назвалась она „Джессикой“ — и это героиню почему-то успокоило. Хорошенько отмыв ноги, намазав их кремом, она сделала несколько фотографий на телефон и отправила снимки куда попросили.
А через два дня, непоздним вечером понедельника, она сидела в просторной комнате, напоминающей аквариум, и смотрела, как внизу, по каналу, течет серая вода, а над водой плывут темные тучки (был пасмурный день).
Джессика сказала, чтобы, придя в это офисное здание (похожее на несколько аквариумов, сложным порядком составленных друг на друга), она представилась вахтеру, а он знает, куда ее отвести.
Так она и сделала, проехав с деловитым юношей в сине-золотой униформе в лифте на последний этаж, где дверь была только одна, а за ней располагался большой стеклянный стол, рядом с ним стоял стеклянный же столик с кофейными чашками, сахарницей, термосом из темно-коричневого пластика и конфетами в открытой коробке, а возле огромного окна во всю стену находились два кресла, в одно из которых она села, закинула ногу на ногу (спросив себя заодно, сделала она это движение по привычке, или хочет показать товар лицом).
