— Тот, кто присвоил Гельдерлина, осел. В суперобложке они в десять раз дороже, — сказала мамаша Феликс.
— Мефрау, я умираю с голоду, — сказал, но она не услышала.
— Если бы это случилось при моем покойном муже…
— Вот именно, — сказал минеер Феликс.
— Заткнись. Твоей единственной обязанностью было следить за ними, но даже на это ты не способен.
Ее сын стоял, склонив голову, словно на пороге исповедальни, готовый признаться в чем-то ужасном.
— В двадцать четыре часа, — сказала она. — Разберитесь тут сами между собой. Через сутки я хочу получить ясный ответ. Мне все равно, кто это сделал, кто они, но они должны заплатить за это.
— Виновный, встать, — выкрикнул я. Никто не засмеялся.
Я помню, как шел в тот вечер через парк, мимо школы Святого Бавона. Девочки и мальчики катались на дорогих, сверкающих мопедах и велосипедах. Девочки в черных гольфах, зеленых платьях и блайзерах. Веселые и беззащитные. Я ускорил шаг. Потом побежал.
Как-то раз маленькая девочка спросила меня на улице, который час. Я протянул ей руку с часами, но солнце отражалось в стекле. Девочке ничего не было видно. Она взяла меня за руку и потянула к себе. Посмотрела, что-то пробурчала и пошла дальше. Я крикнул ей вслед, имитируя девчачий голосок: «Спасибо, минеер». Она повернулась и покрутила пальцем у виска. «Идиот,» — сказала.
Дома я нашел изжеванную плюшевую мышку, с которой обычно играла Карамель. «Где мышь? — спросил я. — Где мышка нашей Карамели?» И выбросил ее в мусорное ведро.
Я достал поляроидные фотографии. Я читал и перечитывал преступное письмо. Я сказал:
— Один против всех других.
Ты совсем один против всех других? Каких других?
Ученых. Отвратительных мужиков, защищающих друг друга, плетущих интриги, сидящих в партийных комитетах, советах директоров и объединениях. Вы знаете больше меня. Вы всю свою жизнь имели с ними дело. Так или нет?
Ты связываешь пропажу трех девочек с теми, кого ты зовешь учеными?
С кем же еще? Иногда ребенку наносят вред, кусают или убивают, это естественно. Крольчиха и вовсе поедает своих детенышей. Но девочек, одну в дюнах, в Хейсте, двух других в Хаспенгау, замучили до смерти, всего за месяц.
За три месяца.
Не важно. И разве у меня нет доказательств, например то бесстыдное письмо? Но вот чего я никогда не мог понять и до сих пор не могу: все это их, ученых, нисколько не смущает.
Не оставить ли нам эту тему? Мне это тоже неинтересно. Вот. Выпей. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Когда ты впервые увидел Юдит Латифа?
На похоронах Камиллы.
Какая погода была?
Легкий ветерок. Нежарко. Почему вы спрашиваете об этом? Вы ведь там были. Хотите проверить, хорошая ли у меня память? Но как вы можете проверить, если сами говорите, что все забываете? Может, проверим, как у вас с памятью? Вы видели лодки на озере Дестелдонк в день похорон?
Да, яхты.
И автобусы с австрийскими туристами. И голос из громкоговорителя, просивший не наносить вреда природе и не оставлять в лесу мусора. У могилы незнакомые женщины в черном болтали о чепухе. Рассказывали друг другу, как несчастна была Камилла, когда, покинув кафе «Tricky», перебралась в квартирку на Палингхаузен.
Одну из женщин звали Агнес, губы накрашены фиолетовой помадой. Она сказала: чертовски жалко, что не играют арии из «Мадам Баттерфляй», в похоронном бюро сказали, что не смогли найти компакт-диск. Я не люблю похорон, я хотел сразу уйти, но увидел Юдит. И она меня увидела. Эта Агнес как раз говорила со мной, когда я увидел Юдит. Я глаз не мог от нее отвести. В ней было что-то магометанское. Понятно, она же дочка Неджмы. В каждом ухе по пять серебряных колечек. Смуглая матовая кожа. Черные короткие волосы с золотистым отблеском. На ресницах блестят золотые пылинки. Широкие скулы. Чуть раскосые зеленовато-синие глаза, подведенные черным, как у кошки Карамель, я почувствовал, что ноги меня не держат, стал падать, и Агнес подхватила меня. Но не удержала, я соскользнул на мокрую траву. Щека и волосы намокли, и я увидел ноги Юдит, длинные ступни в лакированных туфлях, и услышал незнакомые женские голоса.
Я очнулся в ресторане. Агнес держала меня за руку.
— Он пришел в себя, — сказала. — Я же говорила, это просто мозговой спазм.
Юдит сидела напротив. Я лежал на ковре, кто-то подложил подушку мне под голову. Подошли незнакомые. Хотели получше разглядеть меня. Интересно поглядеть на человека, вернувшегося с того света. Агнес не отпускала моей руки, сказала, мне надо дать воздуха. Я очень хорошо помню, как она это сказала. Дать воздуха. И Юдит, не сводившую с меня глаз.
Я стал подниматься. Агнес попыталась меня удержать, но я оттолкнул ее. Я встал на колени. Мне было стыдно за обморок, за мою больную голову, в которой словно молотки стучали, за предательство моего ослабевшего тела. Она должна теперь надо мной смеяться, думал я, и с трудом подымался, держась за жирную руку радостно квохчущей Агнес, оказывается, она спасла мне жизнь.
Юдит даже не посмотрела в мою сторону когда я уходил. Как всегда.
У тебя часто случаются такие приступы?
Какие приступы?
Когда ты теряешь сознание.
Вам не все равно?
Кажется, ты хотел рассказать мне все. Так мы договаривались.
Иногда. Редко. Раз в три-четыре года. Когда я нервничаю сильнее, чем обычно. Доктор говорит, это не смертельно. Если я после как следует отдохну.
В тот день у меня не получилось отдохнуть. А назавтра пришлось идти в магазин. Из-за двадцати четырех часов мамаши Феликс. Декерпел стоял, читал книгу, никто ему не мешал, никто не требовал у него объяснений.
— Ты что здесь делаешь? — спросил. — Твое место на складе.
— Минеер Декерпел…
— Да, Братец.
— Ты должен возвратить книги. Мне кажется, это было бы самым лучшим решением проблемы.
— Ты так думаешь? — сказал и задрал свой горбатый нос вверх.
— Можешь сделать это незаметно. Анонимно.
— Глупый осел.
— Об остальном мы пока помолчим.
Декерпел закрыл книгу. Что-то о шахматах.
— Ты с каждым днем становишься глупее.
Вот и Камилла говорила то же самое.
Я сказал только:
— Вполне возможно.
Вы ведь знаете, люди часто говорят одно и то же.
— Со дня на день тебя посадят, — Декерпел говорит.
— Тогда и остальных должны посадить, — отвечаю.
— Кого — остальных? О чем ты?
Декерпел был талантливым актером. Прекрасно разыгрывал из себя невинного младенца. Я, конечно, доверчив, но не настолько. Ваннесте подвел к нам длинного, тощего клиента. Того интересовала книга о розах Pompon de Bourgogne.
— Пом-пом-помпом, — пропел Декерпел.
Пятая Бетховена. Как смел он, раб своих грязных прихотей, преступник, который вот-вот будет разоблачен, беззаботно напевать на глазах у всех?
— Белые и полосатые розы. Белые распускаются по весне, — сказал тощий клиент.
— Вам надо поискать там. — Декерпел показал, где. — Отдел «Досуг и природа».
Покупатель обиженно поплелся к полкам.
— Братец, — сказал Декерпел, — твое место — где?
— На складе.
— Вот и ступай на склад, дубина.
— Минеер Декерпел, — напомнил я. — Недавно ты говорил, что мужчин, которые вытворяют непотребства с детьми, надо лишать признаков мужского достоинства.
— Безо всякого сожаления, — встрял Ваннесте. — В тюрьму на всю жизнь. Но сперва оторвать яйца.
Рита, одетая в спортивный костюм для ежедневной трехкилометровой пробежки вдоль канала, добавила:
— И раскаленный железный прут в задницу. Око за око. Чтобы знали, что чувствует женщина.
— Вот видишь, Братец, — вступил Ваннесте. — Будь поосторожнее с девушками. Сперва проверь документы.
— А еще лучше — не распускай рук, — добавил Декерпел.
Все трое рассмеялись.
У меня в животе заурчало. Как будто зарычала собака, но пока — далеко.
— Минеер Декерпел, ты сам напрашиваешься. Ты сам выбрал себе кару. Не говори, когда она тебя настигнет, что ничего не знал об этом.
Этого ты не сказал.
Нет. Я очень хотел сказать, но не смог себя заставить.
Что же ты сказал?
Ничего. Они продолжали разговор. Декерпел рассказывал о ресторане на берегу Лейе, где он ел угрей, завезенных то ли с Тайваня, то ли из Финляндии. И изумительного кролика со сливами, тушенного в темном пиве.
Вечером я получил письмо, нотариус Альбрехт предлагал мне в следующую пятницу, в 11 часов, прибыть в его контору с удостоверением личности. Значит, снова придется отпрашиваться у минеера Феликса.
