Ознакомительная версия.
— Ну, ничего, — рассмеялась она, — есть еще самолет. Он поднимается на еще большую высоту. Если выберемся отсюда, там ты повторишь.
И резко, внезапно, буквально за то время, пока были произнесены все эти немногие слова, холод исчез, стих ветер, и зазвенела теплеющая тишина. Они выбрались из палатки. Серый треугольник Музтаг-аты приблизился вплотную и казался небольшим остроконечным холмом, куда можно было забежать запросто и шутя вместо зарядки. Звезды начинались от самой земли, словно бы рождаемые ею, будто они таились в кустиках саксаула и только ждали темноты, чтобы устремиться кверху и смешаться со своими небесными товарками. Алексей с Кирой вытащили коврики и улеглись в звезды.
Слов не было. И зрения, казалось, тоже не было, ибо глаза сами были здесь звездами и участвовали в этом ночном сиянии. Он повел рукой и нащупал ее руку в перчатке из верблюжьей шерсти, осторожно стащил ее и взял ее пальцы в свои. Выше этого для них уже словно бы ничего не было да и не могло быть. Исчезнувший ветер дал им около часа, и все это время они молчали, осязая величие мироздания, задыхаясь от любви. «Слишком много счастья, — с тревогой, с тоской думал он. — Так много его не бывает, так не должно быть». И она, как оказалось, думала о том же.
— Вот если бы сейчас, — тихо сказала она, — в такую минуту…
— Да, — сказал Алексей.
Оба они уже знали слово, которое имелось в виду.
* * *
Утром Йылдыз все так же непробудно спал в своей палатке. Когда Алексей указал ему в сторону Кебен-су, то есть в сторону сокращения маршрута, он не выказал ни радости, ни сожаления. И Кира, и Алексей чувствовали, что главное было сделано. Они не спеша возились с горелкой, не спеша пили чай и сушили палатку, а Йылдыз с невозмутимым коричневым лицом, неподвижно обращенным в одну сторону, просто жил, и некому здесь было поверить ему своих мыслей.
К трем дня они вышли к стойбищу и тут же были окружены толпой его жизнерадостных соплеменников, глазевших на них с туземным любопытством. Киргизы мгновенно приторочили рюкзаки к своим мотобайкам, получили оговоренную мзду и укатили в сторону Ташкургана. На таких же полумопедах увезли и их самих. И когда на перевале, ведущем к озеру Кара-Коль, Алексей бросил последний взгляд на долину, какой-то новый всадник все так же неосязаемо двигался между памирскими исполинами, укутанными в снежные чалмы. Вот это, подумал он, и запомнится до самой смерти: вязкая податливость Азии и этот вечный всадник, который бесконечно долго едет по горной долине длиною в жизнь…
* * *
Они сидели на пластмассовых стульях самой крайней в Ташкургане китайской харчевни, пили зеленый чай и смотрели на Каракорум. В эти минуты это и был для них край света. Прямо перед ними китайские новобранцы укладывали пустыню брусчаткой, делая из нее бульвар. За их работой важно надзирал молоденький офицер в новеньком, колом стоящем камуфляже. Алексей вспомнил свою армейскую юность и пустые баннеры вдоль московских дорог.
— На этом месте могла быть наша реклама, — сказал он. — Точнее, моя.
Кира улыбнулась ему, хотя и не сразу поняла, что он имел в виду. Густой розовый закат медленно сползал с хребтов, как будто кто-то бережно стаскивал покрывало с некоего чудесного изваяния, которым оно до той поры было прикрыто, и светоносным был здесь не скрытый объект, а само покрывало. Казалось, то была стена, отделившая разумный, устроенный, упорядоченный мир от царства хаоса и тьмы, льдистых лунных пространств. Цивилизация кончалась там, где высились стопки бордюрного камня, а дальше до самого хребта тянулась голая рыжая пустыня.
Длинноухий серенький ослик, ныряя при каждом шаге большой головой, протащил мимо тележку, наполненную раздутыми оранжевыми и зелеными тыквами.
— Смотри ты, — сказала вдруг Кира, — мы ведь в школе учили, что самые высокие вершины на Памире — это пик Победы и пик Коммунизма. Оказывается, нет.
— Ну да, — улыбнулся Алексей. — Это же были наши, ну, условно наши — таджикские вершины. А это как бы чужие. Поэтому на них старались не обращать внимания.
Напротив харчевни была гостиница, невысокая, только что построенная; то и дело возле нее останавливались легковые машины, и оттуда, оживленно беседуя между собой, вываливались бодрые китайские командировочные. Их деловые костюмы, еще больше чем само это бетонно-стеклянное здание, не вязались с видом азиатской трущобы, на глазах обретающей какую-то осмысленную жизнь.
— Я ведь как думал, — сказал Алексей, — ну, об истории. Что вот была война, такая страшная, какой никогда в мире не было, и деды наши ее отвоевали и тему эту раз и навсегда закрыли. То есть и за наших отцов отвоевали, и за нас, соответственно. Ну да, был Афганистан, конечно, — но это уже так, мелкая недоделка. Последняя. И история кончилась. Мне казалось, они нас от нее избавили. В сорок пятом-то году. И нам оставалось только созидать: учиться, строить, узнавать. Мне казалось, мы в самое лучшее время родились, в самое удачное, в самое последнее. Как перед Вторым Пришествием. Живи не хочу… А там на Марс, в туманность Андромеды… А закончилось все средневековьем каким-то.
* * *
Он часто возвращался мыслями к тем двум годам в самом конце восьмидесятых, когда такие же мальчишки, как и он, чумазые, с прокопченными грязью руками в клубах отработанной соляры метались по всему Закавказью, по развороченной треками земле — самой мягкой, податливой, душистой, какую ему только приходилось знать. Людей не хватало, недокомплект в ротах составлял сорок процентов, и причину такого положения дел объяснить толком никто не мог; фанаты, хурма, виноградные лозы, как обгоревшие кабели; и белые «ИЛы, как какие-то птицы из русских сказок, неустанно бороздившие лазоревые поля небес, словно сшивали своими суровыми инверсионными хвостами расползающийся кафтан империи. И сами командиры, руководившие этими авральными работами, были не намного старше своих подчиненных, а теперь, в том возрасте, в котором сейчас пребывал Алексей, они и в самом деле казались ему мальчишками.
Алексей не знал, какие именно картины предстоит ему увидеть перед смертью согласно упрямому поверью живых, но допускал, что картины тех лет будут одними из самых ярких. Если жизнь человека уместно монтировать в этакую пленку жизни, то легко предположить и кульминацию, самый важный кадр, явивший бы собой точку приложения всех его сил в данном месте и времени, и таким напряжением всех его сил Алексей, несмотря на его серьезные достижения в последующей жизни, внутренне признавал 1989 год. Более того, часто ему казалось, что это не прошлое живет в нем, а наоборот, он живет в прошлом, что и жил-то он по-настоящему, как подобает человеку, только тогда, а вся последующая признанная, а в последнем отрезке даже и благополучная, да и вполне достойная жизнь была как бы необязательной. И чем больше он думал об этом, тем меньше такая мысль казалась ему странной.
Рассуждения Славы Деулина, с которыми тот познакомил своих одноклассников на поминках по Толику, Алексею запомнились лучше, чем прочим, и, поразмыслив, он пришел к выводу, что схожие мысли всегда смутно бродили в его сознании, просто не облеклись в столь образную и конкретную форму, как это произошло у Славы. Ничего удивительного в этом не было — ведь Слава был историком, и сам род его занятий как бы вменял ему в обязанность осмысливать проистекающие на его глазах общественные процессы в ясных и доступных категориях. Сам же Алексей понимал историю как самопознание человечества, где каждое поколение показывает, на что способен человек как в дурном, так и в хорошем, и этот коллективный опыт, призванный отделить зерна от плевел, верил Алексей, и есть один из факторов эволюции, целью которой является умножение, а отнюдь не умаление. И коль скоро человек принимает в эволюции участие, равное с другими видами живой природы, ему суждено, сохранив в себе лучшие свои черты, перестать быть человеком, а сделаться чем-то иным.
Алексей родился в августе, но, кроме дня рождения матери и дня смерти бабушки Евдокии Ивановны, был в году еще один день, который для него уже восемнадцать лет означал что-то похожее и до которого сейчас оставалось совсем немного времени.
* * *
В ночь на 18 октября 1989 года подразделения 217-го парашютно-десантного полка, выполнив задачи по поддержанию мира в Азербайджане, вылетали из Баку в Болград, к месту постоянной дисклокации дивизии. Первым с аэродрома «Насосный» ушел метеоразведчик, благополучно взлетела первая десятка. Головным «Ил-76» второй десятки, на борту которого находились два взвода 8-й роты, управлял командир Арцизского полка транспортной авиации. Правый двигатель задымился, когда самолет не успел набрать высоту. Экипаж решил садиться, поймал глиссаду, но не попал в полосу. Летчикам пришлось вторично зайти на большой круг, однако счет уже шел на секунды. За три километра до посадочной полосы часть крыла с пылавшим двигателем отвалилась, а сам «Ил» упал в море в виде огромного, объятого пламенем креста. Теоретически члены экипажа, имевшие парашюты, могли покинуть борт, но у десантников парашютов не было, и летчики до конца пытались спасти самолет.
Ознакомительная версия.
