“Нет, не часто”, – сказал писатель.
“Что касается Валентины, от неё всего можно ждать, – со вздохом сказала Анна Яковлевна. – До чего мы дожили. Так что же это за работа, которая даёт тебе возможность проживать в этой избе?”
“Возможность проживать мне предоставляет милиция”, – ответил писатель.
“Позволю себе заметить, – вставил доктор, – что нам с трудом удалось тебя разыскать”.
“Я посудомой. Мою посуду”.
Он попытался объяснить, что в столице развёрнуто большое строительство. Помнит ли Анна Яковлевна, где находилась Калужская застава? Так вот, ещё дальше. Там огромная гостиница. Горы посуды с остатками яств.
“Представляю себе, что это за яства. Значит, это она тебя устроила? Вероятно, она там занимает высокую должность”.
“Горничная”.
“Как! – удивилась Анна Яковлевна. – Я не понимаю. Ты говоришь, вы принадлежите к разным социальным слоям. Если она всего-навсего горничная, обыкновенная femme de chambre... разве расстояние между вами так уж велико?”
“Простите, Анна Яковлевна, – сказал писатель. – Je craindrais d’offenser vos oreilles”.
“Но я хочу всё знать о тебе. Валентина меня не интересует. Если я спрашиваю, то лишь потому, что ты связан с ней...”
“Мы всё хотим знать”, – сказал доктор Каценеленбоген.
“В обязанности горничной входит обслуживание гостей”.
“Угу. Обслуживание? – задумчиво переспросила Анна Яковлевна и опустила глаза на уснувшую обезьянку, которая была удивительно похожа на Анну Яковлевну. – Должна сказать, что в моё время в борделях подвизались более привлекательные девушки... Да, но... ты сказал, что работал”.
“Я так сказал?”
Анна Яковлевна переглянулась с доктором.
“А сейчас?”
“Сейчас не работаю”.
“Понимаю. Ты узнал, кто она такая, и уволился”.
“Не совсем так. Дело в том, что её покровитель... одним словом, там произошла неприятная история, меня стали тягать, и я подумал, что мне лучше уйти”.
Анна Яковлевна тяжко вздыхает. Я устала, говорит она. Анна Яковлевна оглядела писателя. Ни тени осуждения в её взоре, лишь горечь и сострадание.
“Как же ты опустился, бедный мой мальчик...” – пробормотала она.
Писатель лежал на топчане, эх, думал он, какая глупость. Надо было расспросить её как следует. Уточнить подробности, которые так нужны. Откуда взялась эта картина – голая девушка в бокале. Что стало с соседями, куда они делись. Что произошло с самой Анной Яковлевной. Тысяча вопросов.
Дым её папироски всё ещё стелился в воздухе. Витал аромат докторской сигары. Всё забывается. Он дал ей просто так исчезнуть.
Однако... не для того ли она явилась, чтобы напомнить?
Он встал, засунул руки в карманы холстинных штанов, взад-вперёд он расхаживает по своей masure, уставясь в щербатый пол. Встряхнуть жестяную лампу, есть ли ещё керосин. Писатель сидит за столом, отупело перелистывает бумаги.
XXXIX Вдвоём и смуглая Венера
Назад (путаница, вызванная более серьёзными причинами, нежели забывчивость)
31 декабря 1956
У всех пациентов независимо от вида употребляемого снадобья наблюдались аффективные нарушения. В течение длительного времени у них преобладал неустойчивый, часто сниженный фон настроения. У большинства отмечались повышенная возбудимость, истероподобные формы реагирования, эмоциональная лабильность. Периодически возникало чувство враждебности и агрессивности к окружающим.
“Ну и что?” – спросила она.
У 61% больных в разные периоды возникал страх перед будущим из-за отсутствия уверенности в том, что они смогут удержаться перед соблазном очередного употребления препарата, страх покончить с собой – вскрыть вены, повеситься, выпрыгнуть из окна.
“Тут первый этаж, тут не выпрыгнешь”.
“Есть другие способы”.
“Ты что, струсил? Небось там уже пробовал”.
“Там? – Он усмехнулся. – Ты не представляешь себе, что – там”.
Она напевает:
Новый год, порядки новые... Колючей проволокой лагерь оцеплён.
“Ого. Это ты откуда набралась?”
“Ниоткуда”.
“У тебя есть эта пластинка?”
Она напевает знаменитое танго: “Брызги шампанского”.
“Была. Кругом глядят на нас глаза суровые. Ля-ля, ля-ля, тара-тата, тара-тата. Не пробовал, так попробуй. Надо же когда-нибудь”.
“Ты так думаешь?”
“Я так думаю. Я что тебе скажу – вся жизнь становится другой. Потом поймёшь, без этого жизнь не в жизнь. А насчёт здоровья – это всё больше разговоры. Мало ли что там написано. Они тебе наговорят”.
“Кто это, они”.
“Вот я: что я, больная, что ли. Я себе сейчас сделаю, ты посмотришь. А потом тебе. Дурачок, я же тебя люблю, если бы не любила, никогда бы не узнал. Разве по мне что-нибудь видно? Здоровью не вредит, это только так запугивают”.
“Всё ясно”, – сказал писатель.
“Да хотя бы и вредило – что нам терять? Всё равно до старости не доживём. Эх, милый. Да если б не штоф...”
“Штоф”.
“Ну да. Он там живёт, он живой, а ты не знал? Спит в ампуле, всё равно как ребёнок в материной утробе. Ты его впусти в кровь, он проснётся. Если бы не он, я бы давно уже лапти откинула, ручкой махнула бы всем вам”.
“Кому – вам”.
“Мужикам. Давно бы себя порешила”.
“Откуда это у тебя”.
“Оттуда. Нечего спрашивать. Откуда у всех. Чего это я разболталась. Давай... Главное соблюдать стерильность. А то занесёшь какую-нибудь заразу. Чужим шприцом ни в коем случае, и свой никому не давать. Можно просто в бедро, поглубже. Но самое лучшее вот так. Сначала прокипятить. Потом жгут. Баян обязательно сполоснуть, дистиллированной водой, я специально в аптеке покупаю”.
“Баян?”
“Да что ты, первый раз, что ли, слышишь. Вот; во-о-от... Теперь подождать немного. Сейчас начнёт забирать. Сперва как будто съезжаешь куда-то”.
“На тот свет”.
“Скажешь ещё”.
Она молчит, медленно дышит.
“Да на том свете, если уж на то пошло, лучше, чем на этом. Когда-нибудь увидим. А потом поднимаешься. Выше и выше. О-о... Ну, давай. Вместе, так вместе. А насчёт того-этого...”
“Насчёт чего”.
“Ладно притворяться-то. Не понимаешь, что ли? Насчёт того, что стоять не будет. Это всё сказки”.
“Откуда ты знаешь?”
“Знаю. Ну давай, не ленись. Засучи рукав. От дозы зависит. Если свою дозу знаешь, то ничего не будет, даже наоборот. Ещё как захочется. Ты меня ещё не распробовал как следует. Небеса увидишь, в раю побываешь. А если просто так хочешь расслабиться, успокоиться, то надо немного увеличить. А вообще с дозами осторожней. Можно и до галиков доколоться. До галлюцинаций. Со мной однажды было, как-нибудь расскажу. Смех один... Бери жгут. Сам, сам. Ну, у тебя веняк хороший. Протереть; вот спирт. Ваткой, говорю, протри. Теперь смотри, берёшь пилку. Ампулу надпилишь вот здесь, где узко, потом просто щёлкнуть пальцем, раз! Теперь насосать”.
“Это нам известно”.
“Ну и прекрасно. Медленно, не торопись. Нам спешить некуда. Там всё равно раньше одиннадцати не начнётся. Теперь, как только кровь появится, распусти жгут. Толкай поршень, пальчиком, до конца, до конца-а-а, чтоб ни капли не пропало. А теперь быстро вынуть, и ваткой. Руку согни в локте. Сперва станет тепло в животе. Чуешь? Ещё подождать... пока врубишься в кайф. Тут, милый, целая наука. Голову только не надо терять. А то, хочешь, ежа как-нибудь попробуем”.
“Ежа?”
“ЛСД. Психоделик. Самая сейчас модная штука. В другом мире окажешься”.
“Ты пробовала”.
“Было дело”.
“И что же?”
“Да так, не понравилось. И опасно, стебануться можно в два счёта”.
“Нам пора”.
“Куда? А, успеется”.
Здравый смысл говорит нам, что все земное мало реально и что истинная реальность вещей раскрывается только в грёзах. Люди ограниченные сочтут странным и, быть может, даже дерзким, что книга об искусственных наслаждениях посвящается женщине – самому естественному источнику самых естественных наслаждений. Но нельзя отрицать, что, подобно тому как реальный мир входит в нашу духовную жизнь, способствуя образованию того неопределимого сплава, который мы называем нашей личностью, – так и женщина входит в наши грезы, то окутывая их глубоким мраком, то озаряя ярким светом.
“Была такая. Мулатка по имени Жанна Дюваль”.
“Мулатка?”
“Ну да. Белый отец и чёрная мать. Или наоборот. Чёрт её знает, откуда она явилась. С островов”.
“Чёрные, они горячие”.
“Глаза, как угли. Полуведьма, полубогиня. Приучила его к гашишу. Лживая, невежественная”.
Она мрачнеет.
“Ты хочешь сказать, как я?”
Он разводит руками.
“Нет, ты скажи правду”.
“Валя, – промолвил он укоризненно. – Приди в себя”.
“Покажи книжку. Господи, а это ещё откуда?”
