Анна смотрит в окно; видны снежные поля, замерзшие озера, фигуры рыбаков, застывших на льду.
Человек улыбается, говорит шоферу в военной форме:
– Зильберман – голова… Придумать в тюрьме театр! На это только еврейский ум способен.
– Это точно! – откликнулся шофер.
– Во скольких тюрьмах работал, везде бардак, а у него порядок!
– Девочку попросишь – даст ключи: иди, сам выбирай, какую хочешь. Я стольких девок оттрахал у него – не счесть… Даже одну черную… И как она попала в Сибирь, не понимаю.
– Черную из Африки? В Сибири? В тюрьме? Не может быть… И ее трахал?
– Да…
Шофер и человек с картонным носом ведут свой разговор, не заботясь о том, что за их спинами сидят Дед Мороз и Снегурочка. Лениво беседуют, коротая дорожное время. Человек кивнул головой в сторону Снегурочки:
– Эту трахал?
– Анну Каренину?
– Каренину?! Да нет, у нее еврейская фамилия…
– Знаю, Шагал, – смеется шофер. – Но она скорее под поезд бросится, чем ноги раздвинет. Но я до нее свой хер дотяну… Да, Анна?
Шофер оглядывается на заднее сиденье… Снегурочка открыла рот, чтобы ответить. Дед Мороз зашептал:
– Молчи, прошу…
– Точно дотяну… – продолжает шофер.
– За что сидит?
– Прирезала какого-то узбека…
– Красивая… – Человек с картонным носом с любопытством оглядел Анну. – Смотри, и тебя прирежет… Сворачивай, нам вот туда, на горку…
Другая школа. Другой зал. Другая елка. Дед Мороз поет вместе со Снегурочкой ту же песню. Дети кружат вокруг них с веселыми, радостными лицами.
Все поют: «Елочка, елочка, как ты нам мила, сколько счастья, радости ты нам принесла…»
На небе звезды, луна. Серебристый снег. В машине сидят те же, только теперь человек без картонного носа, на нем военная форма.
Фары машины высвечивают лису, перебегающую дорогу. Лиса испуганно бежит, прихрамывая на заднюю ногу.
Дед Мороз тянется к Снегурочке, которая спит, откинув голову:
– Смотри, лиса…
– Где? А, вижу, лиса…
Лиса выскочила из света фар. Исчезла в темноте.
– Пристрелить надо было. Не сообразил! – хохочет шофер, – Нашей Анне воротничок бы был… Да, Анна? За лисичкин воротничок дала бы?
В школе на спортивных матах у елки спят Дед Мороз, Снегурочка, шофер, военный человек. В зале темно. В окнах тусклый лунный свет. Дед Мороз осторожно, сантиметр за сантиметром, ползет к Снегурочке. Шепчет ей на ухо:
– Анна…
– Что, Илья?
– Я водки выпил… Тебя хочу.
– Ты же старый, Илья…
– Ну и что?
– Нельзя тебе…
– Но я очень хочу! Они пьяные, не проснутся.
– Нет, Илья.
– Шесть лет я не имел женщины, Анна, пожалей. Третий день мы ездим, я смотрю на тебя, с ума схожу от твоего запаха… Ты такая красивая, так пахнешь…
– Пот и грязь, Илья.
– Я с ума схожу… Во мне все разрывается. Дай, Анна…
Анна молча встала. Встал и Дед Мороз. Руки у обоих в наручниках. Очень медленно, бесшумно проходят они мимо спящих, мимо елки, увешанной стеклянными шарами, выходят из спортивного зала.
В пустом классе у стены стоит Снегурочка, подняв над головой руки, сцепленные стальными обручами. Дед Мороз прижался к Снегурочке и ритмично движется, тихо постанывая от удовольствия:
– Хорошая моя, хорошая моя, хорошая моя…
С грохотом открывается дверь. Вбегают шофер и тот человек. В два прыжка человек оказывается у стены, хватает Деда Мороза, оттаскивает от Снегурочки и бьет его по лицу.
– Не надо по лицу! Синяки будут! А завтра и послезавтра работать.
Шофер рывком засовывает руку под расстегнутое пальто Анны. Зажал голый пах.
– Целку строила! Обещал выебать – сейчас выебу!
Шофер расстегнул шинель. Ширинку брюк. Ловко и быстро ворвался в беззащитное тело.
– Смотри, Дед Мороз, как это надо делать!
Москва. На Красной площади метет снежная пурга.
С грузовика снимают большой портрет Сталина, идет приготовление к празднику дня революции.
Неожиданно порыв ветра вырвал из рук солдат, разгружающих грузовик, портрет вождя и помчал его по обледенелой площади. За портретом бегут солдаты. Портрет приподнялся и словно огромный белый парус скользит по льду. Налетает на американский пикап. За рулем Эрвин Кристофер. Он поздно заметил несущийся к нему на скорости портрет Сталина. Треск рамы, треск холста. Машина задымила. Солдаты, бегущие за портретом, остановились, растерянно смотрят на разорванный портрет, дымящийся джип…
Москва. Склад отделения Американского Красного Креста. Множество ящиков из-под медикаментов. Огромные холщовые мешки. Шкафы с металлическими и стеклянными банками, портрет президента Трумэна.
Стол. На столе календарь, 1947 год. Радиоприемник, который передает сводку новостей по-английски и джазовую музыку.
Эрвин Кристофер распоряжается выдачей медикаментов, ставит подпись под документами. Выносят ящики, капитан Джером считает их. Оживление, суматоха на складе Американского Красного Креста.
– Машина моя взорвалась… – говорит Эрвин.
– Как взорвалась?
– А черт его знает! Утром еду, вдруг на меня несется портрет Сталина – трах! И дым… Я открыл капот, ничего не пойму…
– Некстати… Тут кошечка одна на льду поскользнулась, я поднял ее. В семь придет с подругой к «Метрополю».
Гостиница «Метрополь». Джером с двумя бумажными пакетами, в которых бутылки виски, апельсины, коробка конфет, идет с двумя молодыми женщинами.
Черные пальто, фетровые шляпки. Длинноногие, стройные. Лица густо напудрены. Одинаковые мушки на щеках. Вид у обеих вызывающе вульгарный.
Эрвин смотрит на них и глупо улыбается. В одной из женщин он узнает Анну Шагал.
– Это мой друг Эрвин Кристофер. Терпеть не может женщин…
Молодая женщина, стоящая рядом с Анной, хохочет, а потом говорит:
– Я знаю один секрет… Даже мертвец проснется и захочет полакомиться, ам-ам, девочкой Тоней.
Женщины засмеялись.
– Я Тоня, а она Аня.
Эрвин хотел что-то сказать, но промолчал, протянул руку Тоне, а потом Ане. Та явно не узнала его. Второй раз.
– Девочки говорят, пойдем в клуб Чкалова. Там танцы, – предлагает Джером. – Ты хочешь танцевать, Эрвин?
Эрвин продолжает смотреть на Анну, словно пытается увидеть в раскрашенной, хрипло хохочущей ту Анну, которую помнил, из-за которой совершил запрещенный выезд в Среднюю Азию… Которую всюду искал… И вот она… Неужели это она?!
– Эрвин, очнись! Скажи: я не хочу танцевать! В клубе холодно.
– Холодно стоять на улице, – говорит Тоня, – поехали ко мне на дачу. Берем мотор – и через сорок минут тепло. О’кей? Ярославское шоссе! Поселок Вишня! Едем!
Заброшенная дача. Пустая комната. Рваные обои. На стене картина: копия боттичеллиевской «Рождение Венеры» без рамы.
Разбитый диван, на котором уместилась вся компания. Стол, две бутылки виски, одна уже полупустая, апельсины, конфеты, ветчина в огромной американской банке. На полу у дивана – патефон с хрипящей пластинкой.
Джером танцует с Тоней. Анна и Эрвин сидят. Молчат.
Эрвин смотрит на люстру, где светит один плафон. В печи горят поленья.
– Анна, вы поете?
– Я?! Нет!
Джером и Тоня выходят в соседнюю комнату. Джером держит партнершу в объятиях, ногой закрывает дверь. Потом выходит один и берет бутылку виски.
– Мы там, вы здесь, о’кей?
– О’кей!
Когда Джером вышел, Анна посмотрела на Эрвина:
– Давайте без слов, хорошо? Терпеть не могу слова…
Анна встала, подошла к выключателю. Плафон на люстре погас. Анна расстегнула кофту, сняла лифчик, скинула юбку, подняла ногу, стянула чулок, потом вторую ногу освободила от чулка и абсолютно голая подошла к Эрвину. Они легли на диван.
Из соседней комнаты раздались приглушенные стоны, женский визг, слова:
«Джером, не убивай меня, Джером, не убивай… я умираю… ой, какой ты большой… моей птичке больно… ой, хорошо… еще, еще, еще… Джером… Птичке больно… ой, хорошо…»
Анна улыбается. Эрвин смотрит на нее.
Анна встает, берет со стола бутылку виски и несет ее к дивану:
– Выпьем? Прямо из горлышка будешь? – Передает бутылку Эрвину. – А теперь, мальчик-тихоня, я буду тебя учить, как любить чужую тетю…
Утром Эрвин проснулся от крика Джерома:
– Они сбежали! Бляди!
Эрвин широко раскрыл глаза. Увидел пустой диван, пустую комнату, оборванные обои, картину «Рождение Венеры» и срамные части Джерома, которые болтались на расстоянии вытянутой руки. Джером стоял и кричал:
– Украли все наши вещи!
Эрвин посмотрел на стул, на который вчера он и Анна сложили одежду. Стул стоит, одежды нет.
– Сбежали?!
– Бляди! Все унесли! – кричит Джером.
Эрвин вскочил. Два голых американца выглядят смешно. На столе пустая коробка из-под конфет, апельсиновые корки. Нет банки ветчины, нет пальто, пиджака, брюк, сорочки, галстука, трусов, носков, туфель…
Эрвин подошел к окну. Идет снег. Стоят каменные заборы. За ними дома, над крышами которых ни одного дымка. Поселок без людей. Видимо, это летняя дачная зона.
