— Я тебе не приятель!
Губы гуайка слегка тронула улыбка, ранившая Кандидо Амадо в самое сердце.
— Знаю, — проговорил индеец. — У тебя нет приятелей. У тебя никогда не будет приятелей.
Он развернулся и зашагал прочь — гибкий и гордый, держа лук и стрелы в одной руке и котомку из оленьей кожи — в другой, и Кандидо Амадо проникся ненавистью к красоте его тела, изяществу движений, величине пениса и ощущению силы, уверенности и свободы, которое он излучал, пока решительно шагал к далеким арагуанеям.
— Приятель! — крикнул ему льянеро.
Но тот не обернулся, только поднял вверх руку и потряс оружием в знак прощания.
Кандидо Амадо, не торопясь, вынул из кобуры свой тяжелый револьвер, удостоверился в том, что он заряжен, снял предохранитель, дал индейцу возможность отойти на несколько метров, чтобы сделать выстрел более трудным, и затем, упершись запястьем в колено, тщательно прицелился в широкую спину, в ту точку, где заканчивалась длинная, очень черная шевелюра, и, стараясь, чтобы рука не дрогнула, нажал на спусковой крючок.
Ксанан, воин, сын вождя, преодолевший не одну сотню километров, шагая через реки, горы, сельву, болота и равнины в поисках богини Камахай-Минаре, устремился вперед, словно его резко толкнула чудовищная ручища, и замертво упал в пыль иссушенной в конце лета саванны.
Кандидо Амадо даже бровью не шевельнул. Тщательно спрятал оружие, довольный собственной меткостью, вынул очередную папиросу с марихуаной и зажег ее, прислонившись к стволу фламбояна, чтобы не спеша выкурить.
Он не испытывал ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее угрызения совести. Хотя он впервые убил человека, этот человек был всего-навсего индейцем, «дикарем», да еще из далекого пограничного племени, о котором говорили, что они убивают «разумных», стоит только тем ступить на их территорию.
Этот Ксанан, или как там его звали, незаконно проник в его владения, а значит, он имел полное право избавиться от него, будь тот хоть трижды сыном вождя, силачом с огромным пенисом.
Кроме того, Кандидо не поверил ни одному слову этой бессмысленной истории о богине, которая вернулась в мир. Он уже раньше слышал об этой богине: говорили, что ее красота не поддается описанию, она таинственная и недоступная, из любви к ней мужчины убивают друг друга. Камахай-Минаре не существует и никогда не существовала, это всего лишь суеверие примитивных существ, такое же дурацкое, на его взгляд, как и увлечение его матери, заполнившей Комнату Святых куклами, картинками и лампадками.
Он спросил себя, смог бы он вот так — недрогнувшей рукой — застрелить свою мать, Акилеса Анайю или какого-то другого христианина, и размышлял над этим, пока не обжег пальцы окурком. Вот уж точно кого бы он прикончил не моргнув глазом, так это Селесте Баэс, если бы она сейчас стояла здесь и обозревала — в последний раз — пыльные просторы саванны.
Настанет день, когда мать умрет и наконец перестанет быть зеркалом, в которое он вынужден смотреться каждую секунду. Он сможет дать волю своему воображению и представлять себя таким же сильным, атлетически сложенным и красивым в глазах окружающих, каким мог бы оказаться этот грязный неграмотный дикарь. И в тот день, когда мать умрет, «Моррокой» полностью отойдет ему, не надо будет ни перед кем отчитываться, и положение дел в саванне действительно изменится.
Но мать — это тебе не какой-нибудь грязный гуайка, вторгшийся в его владения. Индейца можно безнаказанно пристрелить: кто же докажет, что в его намерения не входило воровать (ведь этот народ хлебом не корми — дай только украсть что плохо лежит) и что он проходил мимо в поисках нелепой богини сельвы, которая решила поселиться среди людей? А мать была всем христианам христианка, и Закон Льяно, который, как правило, много чего дозволял хозяевам, еще не дошел до такой крайности, чтобы разрешить убить мать, какой бы умственно отсталой, уродливой и докучливой она ни была.
Эсмеральда Баэс должна была умереть своей смертью, от несварения «авемарий» или отравления «отченашами», однако пока что упрямая старуха не спешила составить компанию всем этим святым, девам и мученикам, которых так любила.
Первый самуро очень медленно описал четыре круга и приземлился совсем близко от руки, все еще сжимавшей лук со стрелами, хотя и был готов в любое мгновение взмыть в воздух, словно не доверяя присутствию человека, прислонившегося к сухому фламбояну и похожего на еще одного мертвеца среди равнины, уставшей нести на себе столько трупов.
— Скоро он выклюет ему глаза, — сказал себе Кандидо Амадо. — Тот вроде как над всем насмехался, а я разом лишил его желания насмехаться. Поганый индеец. Живо научился тому, что не следует называть «приятелем» человека разумного.
Он прекрасно себя чувствовал: спокойным, расслабленным и удовлетворенным, — не сводя взгляда с птицы-падальщика, которая уже готовилась приступить к пиршеству — человечине, — и даже ей подмигнул.
— Яйца! — процедил он сквозь зубы, словно отдавая приказ. — Расщелкай ему член и яйца, чтобы не расхаживал здесь, выставив их напоказ!
Однако черная птица не послушалась, а взлетела и исчезла за рощицей тотумо, без сомнения испугавшись огромного мраморного коня Рамиро Галеона, который нервно выделывал вольты, когда хозяин остановил его рядом с телом, лежавшим на земле саванны.
— Я услышал выстрел, — пояснил косоглазый, не слезая с коня. — И подумал, не случилось ли чего. Кто это?
— Грабитель.
— Яруро или куиба?
— Гуайка.
— Гуайка? — изумился управляющий «Моррокоя», спешившись и переворачивая тело ногой, чтобы как следует его рассмотреть. — Я ни разу ни одного не видел. Какого черта он сюда притащился?
— Воровать.
— Что воровать-то? Вряд ли он задумал взять быка в охапку и унести в Верхнее Ориноко. — Рамиро подошел и сел рядом с хозяином, и они вместе стали смотреть на мертвеца, который теперь, казалось, пристально вглядывался в далекие тучи на западе. — Вам не следовало его убивать, — сказал он. — Если его люди где-то поблизости, они захотят отомстить. Возможно, это был разведчик вооруженного отряда.
— Успокойся, — прозвучало в ответ. — Он был один.
— Откуда вы знаете?
— Он мне сам сказал, а эти дикари не умеют врать. — Кандидо помолчал, а затем почти насмешливо добавил: — Он искал Камахай-Минаре, которая вернулась на Землю.
— Да, знаю.
Кандидо Амадо удивленно повернулся к своему управляющему, который, в свою очередь, не удостоил его ответным взглядом, уставившись на мертвеца.
— Знаешь? — переспросил он. — Что ты хочешь этим сказать? Заливай больше! Кто это тебе сказал?
— Все льяно об этом говорит. Пеоны у себя в канее, индейцы в своих хижинах, проводники в тавернах и шлюхи в борделе. Небо и Земля полны предзнаменований, которые гласят: «Богиня вернулась, и мужчины из-за нее поубивают друг друга».
— Глупости!
— Глупости? — повторил косоглазый, кивая на самуро, который уселся в изголовье покойника. — Возможно, это всего лишь грязный индеец, но вы же его прикончили по вине Камахай-Минаре.
— Вовсе не из-за нее!
— Из-за чего же тогда?
— Это был вор.
— Да бросьте, патрон. Не рассказывайте мне эту сказку. Мы оба знаем, что вы его убили не из-за этого. Так из-за чего же?
— Мне так захотелось.
— Ну, это я могу понять, хотя у вас никогда не было подобных прихотей… не станете же вы мне говорить, что беременны.
— Это из-за дождя, который все никак не польет. Воды нет, как и не было, и это действует мне на нервы.
— Да еще девчонка… Гуарича[55] из «Кунагуаро».
— Я требую уважения!
— Со всем моим уважением, только мотаться по округе, щелкая индейцев, — это не способ решить проблемы с бабой.
Рамиро Галеон встал, подошел к своему громадному мраморному коню, который находился в каких-нибудь пяти метрах, и извлек из загашника бутылку рома, которую протянул хозяину:
— Если уж вас так интересует эта кукла, я соберу братьев и доставлю ее вам.
— Братьев? Зачем тебе понадобились братья?
— Потому что от пеонов в таком деле толку мало. У них кишка тонка. Тут нужны люди решительные, которых не остановит то, что Акилес Анайя вполне может влепить им пулю. Этот чертов старикан не чикается, и, чтобы отнять у него девчонку, мне нужны братья.
— Если Гойо ее увидит, он возьмет ее себе.
— Наверняка! Только я ни за что не стал бы беспокоить Гойо по такому пустяку. Он мне уши оторвет!
Кандидо Амадо хранил молчание — или, по своей привычке, «раскидывал умом», — и было ясно, что одно только упоминание о Гойо Галеоне его встревожило. Наконец он сказал:
— Ладно. Если ты не позовешь Гойо, я подумаю.
— Как хотите. Думайте! Только если вы в ближайшее время не примете решения, вода примет его за вас. Надеюсь, вы не будете сидеть дома, посасывая ром и думая о девчонке. Она уже созрела, и к концу зимы ее кто-нибудь да оприходует.
