— Ладно. Если ты не позовешь Гойо, я подумаю.
— Как хотите. Думайте! Только если вы в ближайшее время не примете решения, вода примет его за вас. Надеюсь, вы не будете сидеть дома, посасывая ром и думая о девчонке. Она уже созрела, и к концу зимы ее кто-нибудь да оприходует.
— Кто?
— Да кто угодно! Такая женщина не останется незамеченной. Одни пеоны видели, как она скакала на лошади, другие болтают о том, что вас присушила девчонка из «Кунагуаро» и что вы потеряли голову, так она хороша. Это будоражит любопытство, глядишь, какой-нибудь горячий парень объявит, что пойдет в пастухи в «Кунагуаро», чтобы быть поближе к такой лакомой цыпочке. Зимние месяцы тянутся долго, времени, чтобы обработать целку, хоть отбавляй.
— Я убью того, кто попытается!
— По какому праву? Это вам не индейцы, угоняющие скот. Мы в саванне, патрон, а здесь женщина — первое, что хватают и умеют защищать. Если вы ее не заарканите, это сделает другой.
— Почему ты меня подзуживаешь? Тебе-то какая печаль?
— Я вас не подзуживаю. Только предупреждаю. Вы хозяин, и, если вы недовольны, мы все за это расплачиваемся. — Рамиро поднялся, словно сочтя разговор законченным. — Хотите, чтобы я послал людей и они зарыли дикаря, или же бросим его на съедение самуро?
— Оставь его! Бедные птички имеют право время от времени вносить разнообразие в пищу. Не говядиной же единой… — Кандидо поднял лицо к спутнику, который уже сидел на лошади. — Сколько времени уйдет на то, чтобы ты пригласил братьев? — поинтересовался он.
— Два дня. Может, три.
Кандидо Амадо еще раз взглянул на хмурое небо.
— Проклятые дожди! — пробурчал он.
— Не проклинайте их! Если они не начнутся, скоро у вас не останется ни одной коровы, даже для молока на завтрак… — Рамиро выразительно помолчал, взглянул на него с высоты своего коня и наставительно добавил: — Однако, если вы не сделаете этого в ближайшие четыре дня, даже мы, Галеоны, окажемся неспособными влезть в трясину ради вашей «невесты». — Он стегнул животное, которому уже явно не терпелось пуститься вскачь по льяно. — Я доеду до родника, а затем поверну к канею, но помните: если сегодня вечером вы не примете решения, будет слишком поздно.
Громадный черно-белый конь ринулся вперед, но не успел он проехать и дюжины метров, как Кандидо Амадо поднял руку и крикнул:
— Погоди! Я принял решение. Зови братьев! Всех, кроме Гойо.
— Как прикажете, патрон!
Фигура Рамиро Галеона мгновенно исчезла, поглощенная густым облаком пыли, взбитой копытами его лошади, и Кандидо Амадо вновь остался наедине с мертвецом и самуро, сжимая бутылку рома, которую оставил ему управляющий. На душе у него было так легко, словно последний приказ, который он отдал управляющему, мог решить все его проблемы. Чего тут думать: Галеоны доставят ему Айзу, а он отвезет ее в Элорсу, где священник обвенчает их без возражений, потому что, если он осмелится пикнуть, Рамиро вышибет ему мозги. Потом, уже поженившись, они отправятся в медовый месяц в какой-нибудь тихий уголок на берегах Капанапаро[56] и все то время, пока будут лить большие дожди, будут предаваться любви. К концу октября, когда Айза будет уже беременной, семья успокоится и встанет на его сторону, когда он потребует у Селесте Баэс продать ему «Кунагуаро». И тогда у него, Кандидо, «сына дурочки, плода исповедальни, любимца самуро и грифов», будет самая красивая жена, самый лучший дом и самое обширное имение от Апуре до Меты. И все будут смотреть на него с завистью и почтением, когда он встанет, чтобы высказать свое мнение о ценах на скот, пограничных спорах или новых законах льяно.
Он станет настоящим мужиком, льянеро, способным убивать индейцев, вторгнувшихся в его владения, овладеть любимой женщиной, навязать свою волю тем, кто ему возражает, и заставить уважать себя тех, кто до сих пор его ни во что не ставил.
— Ведь кровь, — рассуждал он, — которая течет в моих жилах, — это наполовину кровь Баэсов, а именно так Баэсы превратились в самое могущественное семейство саванны. То, что выгорело у них, не может не получиться у меня.
До прихода воды прилетел ветер.
Это был назойливый и монотонный баринес, который с воем продвигался среди ковыля, гнул верхушки пальм мориче, растрепывал кроны столетних дубов и гордых пара-гуатанов и наполнял саванну желтоватой взвешенной пылью, которая раздражала глаза и скрипела на зубах.
Ветер был заключительным наказанием, которое Создатель насылал на льянос в завершение долгой засухи, а пыль, бывшая естественным порождением союза ветра и зноя, так изводила людей и животных, мучимых палящим солнцем и невыносимой жаждой, что, казалось, даже чувство самосохранения потеряло смысл, поскольку естественнее было упокоиться с миром, нежели и дальше терпеть столь неоправданные страдания.
Что за причины толкали природу из года в год выказывать такую суровость и жестокость, никому было неведомо, но здесь, на равнинах в долине Арауки, солнце, ветер и пыль каждый апрель сговаривались, чтобы превратить необъятное пространство саванны в жерло самых что ни на есть адских мук.
Даже такой дом, как у Баэсов, построенный с умом, не был защищен от ярости стихий во время этого самого месяца апреля. Хотя он и был повернут спиной к баринесу, неосязаемая и действующая на нервы пыль проникала сквозь толстые деревянные стены. Мебель, кровати и даже еда, стоило ей какое-то время постоять на столе, — все покрывалось тонким слоем пыли, желтоватым и шероховатым.
А его завывания!
Рев ветра в апурской саванне был словно тоскливая жалоба всех истязаемых в тюрьмах мира, чьи голоса сливались в один нескончаемый плач. Если он и становился тише, то лишь для того, чтобы еще больше напрячь нервы людей, ждущих, что он вот-вот вновь взвоет с неслыханной силой.
— Впору сойти с ума! Сколько это еще продлится?
— До тех пор, пока не начнутся дожди.
— Боже!
Однако на тот момент в льяно не осталось ни одного бога, возможно, потому что ветер увлек его за собой, как увлекал птиц, и они разбивались о стены дома или о ветви старого дуба, которому, казалось, уже ничего не стоило освободиться от рабства корней и взлететь, отправившись на поиски густых южных лесов.
Больше не было ни дня, ни ночи. Был только ветер.
Ни тебе рассвета, ни заката. Только пыль.
Ни тебе сегодня, ни завтра. Только ожидание.
— Долго еще?
— Пока не начнутся дожди.
— Порой мне кажется, что это неправда, что в этом проклятом месте никогда не будет дождя.
Себастьян и Асдрубаль лежали в комнате, в полумраке, обливаясь потом и почти неподвижно, потому что любое движение заставляло потеть еще больше. Они коротали время за чтением, разговорами или погружались в долгий послеобеденный сон в ожидании, когда солнце исчезнет с горизонта и перестанет яростно палить огнем дом и саванну, как оно это делало почти с первого момента появления на небе.
— Дождь должен пойти, — рассуждал Себастьян. — Иначе скоро не останется ни одной живой твари.
— Почему они продолжают жить в таком неуютном месте? Почему не ушли в сельву или к морю?
— По той же причине, почему мы продолжали жить на Лансароте. Там тоже были солнце, и ветер, и засуха, но мы родились на острове и не променяли бы его ни на что другое. Ты уже о нем не вспоминаешь?
— Конечно вспоминаю. Увы, слишком часто.
Себастьян приподнялся на локте и внимательно посмотрел на своего младшего брата.
— Ты все еще скучаешь? — спросил он.
— А ты нет?
— Стараюсь отогнать от себя это чувство. Что-то мне подсказывает, что мы никогда не вернемся. Лансароте для нас как детство, которое навсегда осталось в прошлом. Вспоминать его — значит причинять себе напрасные страдания.
— А мне нравится это делать. Мне нравится вспоминать, как мы на рассвете выходили в море ловить рыбу или как пели серенады девушкам.
— Девушки! — Себастьян присвистнул. — Сколько времени мы к ним не прикасались?
— И не говори!
— Помнишь Пинито… ту, из Фермеса? Вот зад так зад!
— Куда ей до Мануэлы! — Асдрубаль повернулся и искоса взглянул на него: — Почему ты не женился на Мануэле?
— Наверно, предчувствовал, что что-то такое должно было случиться, — прозвучало в ответ. — Мне не стоило с кем-либо связывать свою жизнь, ведь судьба распорядилась забросить нас в такую даль.
— Она зарвалась. Как сказал бы старик Акилес: «Клянусь своим тайтой, хватанула через край». — Асдрубаль лежал, подложив руки под голову и разглядывая толстые балки высокого потолка. — На самом деле со мной было что-то похожее, — признался он. — Я тоже с тех пор, как вошел в сознательный возраст и понял, что Айза особенная, начал привыкать к мысли, что с нами еще произойдут удивительные вещи. Фактически, они происходили с самого момента ее рождения.
