– Ну, с латынью у Клавушки и так слава богу, – приязненно улыбался Чистов, – а вот если бы вы ее во французском наставили…
– Со всем моим удовольствием, – раздухарился молодой офицер, – я, к слову сказать, имею во французском хорошую практику, довелось много беседовать с окончившим курс в Сорбонне.
О том, что этот «окончивший курс» был японцем, Спиридонов предусмотрительно умолчал. Да было то и не важно: главное, что он отшлифовал в этих беседах свободу общения на неродном языке и теперь отдавал себе отчет, что от его науки толк непременно будет.
– Что ж, тогда по рукам, – обрадовался Григорий Чистов. – Давайте договоримся о плате…
– Оставьте, сударь, – быстро, но категорически отвечал Виктор. – Полноте, ну какая оплата, я, чай, не студент, а без пяти минут штабс-капитан, и деньги у меня водятся. А вот от вашего стола я не откажусь, нет. Будем считать, что договорились.
– В таком случае я несказанно рад, как вам угодно, – с довольным видом ответил Чистов. – Должен вам заметить, что вы явно благотворно влияете на Клавушку. Вон как она расцвела после знакомства-то с вами.
Теперь пришел черед Спиридонову преисполниться удовольствия. Но он постарался приглушить откровенную радость, которая выплеснулась на его лицо из самого сердца.
* * *
В наше просвещенное время люди, кажется, находят особое удовольствие в том, чтобы подвергать сомнению незыблемые, казалось бы, истины. На первый взгляд это будто бы способствует прогрессу, но некоторые умудренные жизнью циники сомневаются в этом. Прогресс, утверждают они, подогревается исключительно войнами. Война – это топливо и кровь прогресса, и нигилизм в этом отношении имеет разве что ту ценность, что нигилистически настроенные общества легче решаются на войну.
Среди многих исторически сложившихся понятий, кои поставило под сомнение поколение ниспровергателей старого мира, затерялось представление о таком чувстве, как любовь с первого взгляда. Сейчас считать, что она есть, столь же нелепо, как верить в то, что человек вылеплен из глины. Дескать, то, что сентиментальные натуры зовут любовью с первого взгляда, есть не что иное, как незрелое влечение, и ничего хорошего от него ожидать не приходится. Даже если это чувство в момент зарождения нежное и уязвимое.
И нет бы рассудить беспристрастно, но это не в чести у тех, кто сокрушает устои. А беспристрастное рассуждение говорит о том, что все люди разные и смотрят на вещи тоже по-разному. Натуры увлекающиеся, конечно, с первого взгляда могут поддаться эмоциям лишь для того, чтобы так же быстро остыть, но таким нередко и второй, и последующие взгляды не слишком помогут. А есть натуры цельные, и взгляд у них совершенно иной, ему и нужны-то всего одна-две детали, которые без искажений проникают в дисциплинированный разум. И вот если такая натура влюбляется с первого взгляда, то эту любовь человек способен пронести через всю жизнь и через смерть, и врата ада не одолеют ее…
Таким цельным и требовательным, взыскательным к себе во всех мелочах и был Виктор Афанасьевич Спиридонов. С ним произошло то, что он полюбил, полюбил, как кажется, вопреки всему. Памятуя о былой своей торопливости, он не сразу признался себе в том, что это любовь; долгое время он просто избегал думать на эту тему, просто пребывая в обществе Клавдии Григорьевны, знакомясь с ней все более коротко и понимая, насколько близки их, казалось бы, совершенно не похожие одна на другую души.
Но они были словно рождены друг для друга, были как две половинки одного целого. Казалось, они знали друг друга еще до того, как познакомились. И когда Клавушка впервые оказалась в объятиях Виктора (это случилось летом тысяча девятьсот девятого; была гроза, и раскат грома полыхнул прямо над крышей дома Чистовых; перепуганная, Клавушка бросилась на грудь к Спиридонову – и в один миг успокоилась), оба почувствовали невероятное умиротворение. Такое состояние испытывает человек, после долгих странствий достигший родного дома…
Виктор Афанасьевич должен был убедиться, что в этом чувстве нет ничего такого, что могло бы впоследствии привести к столь же печальному финалу, каким закончилась его история с Акэбоно. Камнем преткновения для Спиридонова стало удивительное сходство Клавы с его бывшей возлюбленной. Потому он долго медлил, прежде чем сам для себя все определил. А когда решился признать то, что стало уже очевидным и для Клавы, и для всех окружающих, то далее не колебался.
Красавец поручик, герой войны вряд ли мог бы оставить равнодушным сердце девушки, но одного этого было бы мало для настоящей любви. Чувства Клавдии Григорьевны, вспыхнув еще на катке, тем больше крепли, чем больше она общалась со Спиридоновым. Признания в любви как такового меж ними не прозвучало; долгое время эта любовь оставалась для них фигурой умолчания, чем-то таким, о чем знаешь, но не говоришь, отчасти от страха сглазить, нарушить, повредить, отчасти от какого-то благоговейного трепета перед возникшим чувством. А затем эти чувства стали настолько привычны, что признаваться в них не было смысла. И тогда (с зимы тысяча девятьсот девятого) они стали строить планы на будущее, причем Виктор Афанасьевич предавался этому увлекательному занятию с не меньшим энтузиазмом, чем его невеста, напрочь позабыв слова Фудзиюки о том, как легко рассмешить Будду.
Новое чувство поставило Спиридонова перед сложным решением. Едва получив штабс-капитана, он не мог более оставаться в своем влившемся в третий Сибирский Нерчинский резервный полк батальоне. Полк перебрасывался к границе в связи с очередным обострением международной обстановки. Война, в которую не хотелось верить, стояла на пороге и настойчиво вскрывала двери Российской империи отмычками из крупповской стали. Попытки перевестись куда-то из своей части ничего, кроме раздражения начальства, не дали, а он не чувствовал себя вправе ни расстаться с Клавушкой, ни тащить ее с собой к черту на кулички куда-то на родину ее бонны. Как ему категорически объяснили – у него было два выхода: или оставить службу вовсе, перечеркнув открывающиеся блестящие перспективы карьерного роста (а Сашка Егоров тем временем уверенно шел к подполковничьим звездочкам), или не выдумывать и ехать с полком, куда Главковерх повелел.
Для Спиридонова военная служба была больше чем профессией, больше чем жизненным выбором – она была самой его жизнью. От каблуков до макушки Виктор Афанасьевич был человеком военным и без армии жизни своей не мыслил. Такой человек, да еще с характером Спиридонова, словно вырезанным из куска кремня, просто не мог отказаться от воинской службы. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Даже под угрозой смертной казни.
Но он подал в отставку. В тот день к Чистовым он не пошел. Зашел в трактир на Пятницкой, в первый попавшийся. Нет, он не напился, хотя по своим меркам выпил изрядно. А сидел и думал. О будущем. О том, как устроится в гражданской жизни. Он чувствовал себя в этой гражданской жизни примерно так, как рыба посреди пустыни, однако…
Он думал о том, чем будет заниматься на «гражданке», и решил, что больше времени будет посвящать занятиям дзюудзюцу. В некотором роде это было даже хорошо, ведь армейская служба больше не будет ему в этом мешать. Мысли об этом погасили чувство утраты: да, военной карьеры он не сделал, но, может быть, не в этом его предначертание? Возможно, главное в его жизни – как раз дзюудзюцу? Виктор Афанасьевич никогда не рассматривал свое увлечение как источник средств к существованию… с другой стороны, он подумал, а можно ли называть дзюудзюцу только лишь увлечением? Для него это было намного больше, он уже смотрел на все словно сквозь невидимую призму формирующейся философии своего нового стиля (хотя по-прежнему считал, что мыслит категориями дзюудзюцу). А потому, возможно, сама рука Провидения подталкивает его на этот путь?
Нет, зря Виктор Афанасьевич забыл слова Фудзиюки! Предначертанный ему путь армейской службы, несмотря на его полную в этом уверенность, был еще далек от завершения. В Бога Виктор Афанасьевич по-прежнему не верил, но об этом никому не говорил и в церкви бывал, с Чистовыми, конечно. Самому ему туда заходить не было нужды, ему не о чем было говорить со священниками, и, если бы такой разговор состоялся, Виктор Афанасьевич не был уверен, что не сорвался бы на конфликт. Слушая проповеди священников Сретенской церкви о любви, терпении, прощении, Спиридонов все время вспоминал сопки Волчьих гор и думал о том, как же далеки эти люди в черных рясах от реальности. Иногда ему хотелось схватить кого-то из этих попов и сунуть куда-то под Бицзыво, под град японской картечи, а затем он вспоминал обугленную, покрытую запекшейся грязной кровавой коркой голову полкового батюшки, неприятно пахнувшую жженным волосом и обугленной плотью, и тихонько пожимал плечами. Бог с ними, нравится им питать себя иллюзиями существования кого-то всемогущего, который всегда рядом и всегда готов помочь, – пусть себе. Не больно Он помог ни тому батюшке, ни той сестричке милосердия, а ведь девочка, чай, нецелованная еще была.
