Я плакала, рыдала, даже не заметив, когда это началось, что именно прорвало плотину. Я не могла ничего ответить.
— Мне очень жаль, Лилиан, — сказала Мэдисон, но я не поняла, о чем она жалеет.
Мэдисон сделала еще один бросок, легко, непринужденно, и мяч отскочил ей прямо в подставленную ладонь.
Дома Бесси и Роланд все еще спали, и я заползла в постель, стараясь двигаться как можно тише, но Бесси все равно проснулась.
— Ты плачешь, — сказала она тихим, сонным голосом.
— Не страшно, — сказала я.
— Что случилось?
— Ничего.
— Ты на нас сердишься?
— Нет, — выпалила я. — Господи, нет, ни в коем случае.
Роланд перевернулся, пытаясь нас нащупать, а потом приподнялся на локте, просыпаясь, оглядывая комнату.
— Уже утро? — спросил он.
— Лилиан грустно, — сказала Бесси.
— Почему?
Я хотела взлететь в небо, как комета. Взрослая женщина плачет, окруженная огненными детьми, чужими. Никого бы такое зрелище не порадовало.
— Жизнь — тяжелая штука, — сказала я. — Вот и все. Тише, дети. Спать. Ложимся спать.
Я улеглась в кровать, близнецы устроились рядышком. Я закрыла глаза, но чувствовала, что Бесси все еще на меня смотрит, пытаясь узнать, что я скрываю. А я узнала секрет, как заботиться о ком-то, я узнала его ровно в эту секунду: нужно не показывать, как тебе хочется, чтобы твоя жизнь была другой.
— Лилиан! — прошептала Бесси, когда Роланд снова захрапел.
— Что? — отозвалась я.
— Я бы хотела, чтобы ты всегда была с нами.
— Я тоже, — прошептала я в ответ.
— Но я знаю, что ты уйдешь, — сказала она, и, черт возьми, это раскололо меня на части. Мне захотелось умереть.
— Не сейчас, — ответила я, и мои слова прозвучали так жалко, что я себя просто возненавидела.
— Можно тебе кое-что рассказать? — спросила Бесси.
— Давай утром поговорим.
— Нет. Знаешь, наш огонь…
— Который внутри?
— Да. Он просто приходит иногда, понимаешь? Сам по себе.
— Знаю, малышка.
— Но иногда он не просто приходит. — Я почувствовала, что для Бесси это важно, и не стала перебивать. — Иногда я сама могу его вызвать.
— Это ничего, — сказала я. — Ты не виновата.
— Смотри! — Бесси выскользнула из кровати, закатала рукава. — Обычно он приходит, когда я злюсь. Или когда мне страшно. Или когда я просто не знаю, что происходит. Или кто-то делает мне больно. И это страшно, потому что я не могу его остановить. Но иногда, если сильно подумать и правильно собраться, если я захочу, могу вызвать огонь.
— Ложись в постель, Бесси.
— Смотри!
Бесси закрыла глаза, как будто загадывала желание от имени всего мира. Было очень темно. Я не видела, какого цвета ее кожа, но чувствовала жар — он расходился волнами, температура вокруг слегка изменилась. И потом, секунд через пятнадцать полной тишины, полной неподвижности, на руках девочки появились маленькие синие язычки пламени. Я хотела потянуться к Бесси, достать до нее, но не могла сдвинуться с места. И язычки прокатывались взад-вперед по ее рукам, но не выходили за их пределы, не вспыхивали сильнее. Лицо девочки сияло в свете огня, и она улыбалась. Она мне улыбалась.
А потом, медленно, огонь прокатился к ее ладоням и обернулся маленьким колеблющимся пламенем, которое она держала. Она держала его в собранных вместе ладошках. Наверное, так могла выглядеть любовь — едва заметная. И запросто могла потухнуть.
— Ты же видишь, да? — спросила меня Бесси, и я сказала, что вижу.
И пламя исчезло. Девочка дышала очень ровно — безупречный механизм.
— Я не хочу, чтобы оно погасло, — сказала она. — Не знаю, что я буду делать, если однажды оно не вернется.
— Я понимаю, — ответила я. Я и правда ее понимала.
— Как нам еще защищаться? — спросила Бесси.
— Не знаю.
Как люди защищаются? Как помешать этому миру нас уничтожить? Я хотела бы знать. Я так хотела бы знать.
Десять
Джаспер в новостях улыбался, внимательно слушал, кивал, так усердно кивал, как будто понимал все, что происходит на свете. Камера переключалась на других сенаторов, и казалось, что это розыгрыш, потому что они все выглядели абсолютно идентично. Я отключила звук и не знала точно, о чем шла речь, но догадаться было несложно. Было несложно понять, что последует дальше. И вообще, это всего лишь повторное подтверждающее слушание, которым канал забивал время до официального голосования в Сенате.
Дети сидели на диване, читали книги. Они пахли хлоркой из бассейна, я обожала этот запах. Я ходила по дому, расчесывалась, втирала в лицо увлажняющий крем, подстригала ногти на ногах, занималась всякой ерундой, чтобы казаться презентабельной, и каждый раз, когда смотрела на себя в зеркало, видела, что не изменилось ровно ничего.
По кофейному столику были раскиданы карточки с именами всех бывших госсекретарей — штук шестьдесят. Я заставляла детей вызубрить их всех, ну или хотя бы некоторых, потому что Мэдисон сказала, что неплохо бы им что-нибудь знать, что это за должность, как будто детям нужно подготовиться, чтобы поговорить со своим отцом. Так что мы учили имена. Я никогда не слышала о большинстве из них. Интересно было узнать про шестерых госсекретарей, которые стали президентами. Я знала, что Мэдисон и Джаспер много думали об этом. Но мне было веселее читать про троих, которые безуспешно баллотировались на пост главы государства. Я заставила Бесси и Роланда запомнить эти имена в первую очередь.
Мэдисон считала, что близнецам лучше остаться в поместье, что суматоха, перелеты с места на место будут для них чересчур. И она не ошиблась. В смысле, да, конечно, им необязательно было ехать в один из самых больших городов в Америке, чтобы поддержать своего отца, которого они ненавидели. Но я подумала о Смитсоновском институте, который всегда хотела увидеть, но знала, что этому не бывать. О монументе Вашингтону. О мемориале Линкольна. Я подумала, черт возьми, о Могиле Неизвестного Солдата, о Вечном огне. Я хотела, чтобы дети это все увидели. Я даже показала Мэдисон детский наряд: слой огнеупорного геля, длинное нижнее белье из номекса, одежда, достойная учеников католической школы, максимально закрытая.
— Тут дело в соотношении между риском и выгодой, понимаешь? — сказала на это Мэдисон.
Мы не вспоминали о той ночи, не сказали ни слова. Не то чтобы мы вели себя так, будто ничего не произошло. Это было бы бредом. Мы подошли к этому так: если снова об этом заговорим, результат будет тем же и больно будет так же, а какой в этом смысл?
— Но я хочу, чтобы вы наблюдали за процессом, — сказала она. — И читай им газеты, хорошо? Я хочу, чтобы они ценили своего отца. Думаю, будет лучше, если они увидят, какой он важный человек.
— Они знают, что он важный человек, Мэдисон. Они думают, что сами никому не нужны и не важны.
— Ну, значит, постарайся, чтобы они так не думали.
— Я только этим и занимаюсь, ясно? — Я начала злиться.
— Давай не будем ссориться, — сказала она, дотронувшись до моей руки, так просчитанно — ее кожа на моей.
Я позволила ее ладони приземлиться, как бабочке, трепещущей крыльями.
— Прости, — сказала я. — Ладно. Ты права. Ладно.
— Так устроен мир, — произнесла она, имея в виду, что так устроен ее мир, как будто я еще этого не знала. — Все плохо, безумно и хаотично. Но ты держишься и не даешь причинять тебе боль, а затем наступает спокойный, совершенный период. Именно это тебя и ждет.
— Ясно, — сказала я, мечтая уже покончить со всем этим.
— Так им и скажи. — Мэдисон убрала ладонь с моей руки. — Пусть они поймут.
Мы пообедали, а потом показали результаты выборов, никаких сюрпризов, и Джаспер Робертс, отец Бесси и Роланда, стал новым Государственным секретарем Соединенных Штатов Америки. Я наконец включила громкость, но там снова лился поток слов, ничего важного.
