— Черт, вот черт!
Снейк провел тыльной стороной незапятнанной кровью руки по рту, а другой стал как будто шарить по земле. Он поднял зажигалку и как можно отстраненнее подумал о том, во что бы ни за что не поверил, расскажи ему об этом кто-нибудь другой. Тело оставлять на улице было нельзя. Как объяснить это Джойсу, если Дабла найдут здесь на следующее утро? Они были командой. Если он услышит, что Дабла убили на территории, которую они должны были охранять, заставит его дорого заплатить за это, выгонит, а то и хуже. Действовать нужно быстро. Никто не должен присутствовать на месте преступления, кроме убийцы. Его личность можно будет установить позже. Смысла чего-то ждать не было никакого. Требовалось срочно убрать тело из города.
С шестнадцати лет, несмотря на малый рост, Снейк мог носить на плечах стокилограммовый мешок. Это был вопрос техники, распределения веса, а не физической силы. Он опустился рядом с Даблом на колени, закинул не слушающиеся его руки тому на плечи, не думая о крови. Его обуяла ярость, и эта ярость не была направлена на неизвестного убийцу, она появилась от ненависти, которую он питал к гиганту, потому что тот не смог защитить себя, и теперь ему придется тащить Дабла на своей спине, вернее, ему теперь всегда придется таскать его на своей спине, потому что Снейк знал, что, даже когда он положит тело куда-нибудь, смерть все еще будет давить на его плечи. Поэтому Снейк, подпитываясь яростью и ненавистью, приподнял тело и пошел прочь, держась поближе к стенам домов, чтобы оставаться в темноте; он думал, что, по крайней мере, если кто-то и выглянет из одного из окон, то увидит только пьяного, которого тащат домой, или какую-нибудь непонятную ночную зверушку.
Через некоторое время Снейк перестал чувствовать собственные мышцы. Последние дома города позади него постепенно погружались в непроглядную ночь, а затем и совсем исчезли. Он дошел до ведущей к реке тропинке и ненадолго опустился на колени, чтобы передохнуть, больше не рискуя быть замеченным. Затем снова отправился в путь, с ощущением, что тело Дабла больше не является самостоятельной массой, которую нужно тащить на себе, а скорее, своего рода панцирем, встроенным в его собственную спину; он чувствовал, что они слились и стали одним животным, спасти которое может только забвение.
Звук воды становился все четче, ночь вокруг — все темнее. Луна была похожа на гигантский клык, вонзившийся в подлесок. Вскоре показалась река. На ее поверхности отражался слабый свет луны. Снейк положил свою ношу на берег и прислонил спиной к большому камню. Откинутая назад голова показалась ему похожей на капюшон теплого зимнего пальто. Он перевел дыхание и начал говорить с человеком, который уже был не человеком, а просто трупом в темноте. Освободившись от ненависти, Снейк излил весь свой гнев на безжизненное тело, ответственное за его собственную судьбу. Он знал, что сам себя обманывает, но все равно ругался, не особо веря в то, что говорит. Затем гнев утих, и голос Снейка слился с шумом воды. Живым людям мертвых не опередить, подумал он. И решил, что последнее слово должно остаться за ней, за водой.
Снейк попытался снова заговорить, но у него пересохло во рту, и ничего не выходило. Несколько камней выделялись в лунном свете, напоминая Будд разных размеров, которые одновременно что-то лопотали, то был голос мертвых на пути в небытие. Труп теперь походил на промокашку, пропитанную чернилами ночи. Снейк пошарил перед собой, нашел ноги мертвеца, дотянулся до его икр, обхватил их и потянул тело к реке. Он вошел в воду, и когда река стала достаточно глубокой, то, что было когда-то мужчиной, начало покачиваться на поверхности. Снейк стоял по шею в воде. Он раскачал труп так, чтобы его голова развернулась по течению, как нос корабля, затем подтолкнул тело и стал смотреть, как оно медленно уплывает, пропадает из виду, как постепенно гаснущий огонек. Снейк по-прежнему не чувствовал ни боли, ни ненависти, ни даже гнева. Он видел, как Дабл исчез вдали, вздрогнув в последний раз, и когда не осталось ничего, кроме бесконечно набегающих волн, он вышел из реки и сел, скрестив ноги, на берегу.
С реки сквозь тьму до Снейка донесся голос гиганта:
— Знаешь, в чем твоя проблема, Снейк?
Вода снова зашумела.
— У тебя в жилах кровь замерзла, вот что с тобой не так.
Впервые на Снейка нахлынул неконтролируемый страх. Ему так хотелось, чтобы Дабл был прав, чтобы он ничего не чувствовал, вообще ничего. Он хотел бы, чтобы ему не приходилось гадать, каким чудом жизнь течет в его венах и когда это чудо закончится. Узнает ли он это? Увидит ли первые признаки умирания? Насторожит ли его что-нибудь? Поймет ли он свою собственную жизнь? И когда наступит нужный момент, наклонится ли кто-нибудь над ним, приложит ли ухо к груди, прислушается ли и потом ничего не услышит? Будет ли он чувствовать, что стал мертвецом, ведь его всегда питал страх других людей, и поэтому ему казалось, что он жив? Он никогда не любил засыпать ночью, в тот момент, когда становился уязвимым, когда чувствовал, как его тело слабеет и постепенно сбрасывает доспехи, которые он надевал на себя днем, когда не оставалось ничего, кроме собственного тела. Умрет ли он в одиночестве? Всегда ли мы одиноки, когда засыпаем навсегда?
Снейк никогда не считал Дабла другом, он никогда и не имел настоящего друга, не знал точно, что это значит, может, испытывал лишь некое доверие к человеку, выбранному для выполнения общей работы. Он больше не ненавидел его. Как он мог ненавидеть труп? Он лишь сердился на Дабла за то, что тот стал после смерти слишком тяжелой ношей, а также за то, что тот нарушил привычный ход вещей, оставив Снейка одного на берегу реки. Он все еще не мог заставить себя принять смерть Дабла, сделать вид, что его никогда и не существовало. Потому что он не ненавидел его. Никогда больше он не сможет его ненавидеть.
Снейк открыл рот. Пошевелил языком, облизал губы, и потом слова вырвались, словно ночные мотыльки, летящие на свет; то был его ответ Даблу, поведавшему ему правду, которую Снейк не хотел слышать.
— Она не замерзла, моя кровь, она просто холодная, вот почему меня называют Снейком, — сказал он.
И когда он произносил эти слова, его губы дрожали уже не так сильно.
4
Мы принимаем, мы привыкаем, мы исправляем, мы приспосабливаемся, мы торгуемся, мы берем, отталкиваем, лжем, мы делаем все, что можем, и в итоге верим, что можем. Мы хотим, чтобы люди верили, что время течет от одной точки к другой, от рождения к смерти. Это неправда. Время — это водоворот, в который мы попадаем, никогда не покидая сердце детства, и когда иллюзии исчезают, когда мышцы слабеют, когда кости становятся хрупкими, больше нет причин не позволить себе унестись туда, где воспоминания кажутся тенями исчезнувшей реальности, потому что только эти тени ведут нас по земле.
Марк поднял подушку и вытащил «Одиссею». Он сунул книгу во внутренний карман куртки и вышел на улицу. Он слышал бренчание посуды на первом этаже. Все уже завтракали. Он остановился перед полуоткрытой дверью в комнату родителей и просунул голову. Внутри никого не было. Марк вошел, ступая по возможности тихо. Он не мог вспомнить, когда в первый и последний раз входил в эту комнату. Марк смотрел прямо перед собой, не в силах представить, что только что тут спали его родители. Он посмотрел вниз. На прикроватном столике лежала Библия, обрамленная двумя засохшими ветками самшита. Марк посмотрел на потрепанную священную книгу, множество страниц которой были заложены соломенными закладками, а обложка посередине выгнулась, как растрескавшаяся глиняная болванка. Он смотрел на книгу как на врага; он любил книги и ненавидел, как использовала книгу его мать. Сейчас она считала, что семья пребывает в мире с Писанием. Библия, всегда находившаяся под рукой, доказывала, что мать не забывала о Господе, что, по крайней мере, она разговаривала с Ним наедине в своей комнате, когда чувствовала в этом необходимость, и по ночам, конечно, тоже. Марк заметил соломинку, которая была длиннее остальных. Он обернулся к двери, прислушался, а затем лихорадочно схватил Библию и открыл ее на указанной странице. Это был псалом с названием, подчеркнутым карандашом: «Хвала всемогущему Богу».
