Чтобы избежать одиночества, мы превратились в единую, не способную мыслить массу.
При этом мать с отцом демонстрируют крайне ограниченную способность к взаимодействию. Тому самому пресловутому ребенку не к кому привязаться. Мы — часть этой массовой идентичности, однако она нас не обслуживает. Наш язык свелся к набору условных знаков, отражающих лишенные нюансов бинарности: нравится / не нравится, плохой / хороший, да / нет. Скудость языка усугубила наше одиночество…
Мейпл-стрит, 118
28 июля, среда
Ночь. Все давно легли. Стук в дверь. Рея Шредер не стала говорить: «Войдите».
— Ты там? — окликнул Фриц через старые тонкие доски. Столько лет в Америке, а акцент никуда не делся.
Рея сидела у себя в кабинете, заваленном непроверенными работами. Приглушила звук «Черной дыры», которая крутилась в старом видеомагнитофоне в углу. Видеомагнитофон — еще ее студенческих времен, она возила его с собой повсюду, где жила.
— Рея! — У него это звучало как «Рехья», всегда звучало так, с йотом в середине. Имя ее он произносил так редко, что сейчас оно ее ошарашило.
В комнате темно, светится лишь экран телевизора. Фриц вообще редко бывал дома, а когда бывал, в кабинет не заходил. Рея потрогала дочкин «Куб боли», лежавший на коленях: вот уже много часов она пыталась вскрыть его с помощью скрепки. К концу длинного дня пальцы утратили всякую ловкость.
Она пересекла комнату. Дотянулась до двери, повернула ручку замка, чтобы ему было не войти. Ее охватила паника, хотя почему — непонятно. Его рассердило, что за вечер она выпила две бутылки вина?
Он пришел по поводу кирпича? Или Шелли? Ни о чем этом ей с ним говорить не хотелось. Нету него права высказывать мнение, стучать в ее потайную дверь.
Она увидела тень его ног у порога. Он провел ладонью — кожа по дереву, звук такой своеобразный и такой похожий на шум ночного дождя.
— Да. Я понял, — сказал он наконец. — Не буду тебя трогать.
Потом — удаляющиеся шаги; его грубые кожаные домашние туфли.
Все в той же тьме она вернулась к столу, к запертой шкатулке, к «Черной дыре». Подцепила скрепкой язычок замка, оттянуть не сумела. На экране — эпизод, где хорошие парни обнаруживают, что капитан космического корабля сделал лоботомию собственному экипажу и превратил всех в рабов.
Они тем не менее не роботы. Вот бы папа был здесь и смотрел с нею вместе. Она вообразила его на соседнем стуле. Напрягла силу мысли.
В тот день ей было очень хорошо в венгерской кондитерской — кафе, куда ходили все умненькие студенты. Она и сама по возрасту еще могла сойти за студентку.
Они все вдевятером обсуждали паноптикум, и тут эта второкурсница с филфака, Эйлин Блум, что-то завела про Бертрана Рассела. В любой студенческой группе есть хоть один саботажник. Тот, кто не готов подчиняться авторитетам, или увлечен предметом до саморазрушения, или просто обладает дурным характером. В Эйлин Блум сочетались все три этих свойства.
Эйлин возомнила себе, что образованный человек не может верить в Бога. Рея вежливо привела контраргумент: нетерпимость — обоюдоострое оружие. Когда это не помогло, она просто заткнула Эйлин, что оказалось несложно: Рея хорошо знала труды Бертрана Рассела.
Остальные пошли за очередным заказом — горячей бабкой, прямиком из печи. Рея решила, что спор завершен. И тут Эйлин — глаза красные от ярости — плотно придвинула к ней свой стул: можно подумать, они не студентка и преподавательница. Можно подумать, они на школьном дворе и Рея по-прежнему неловкая хилая девчонка, которая пряталась в вестибюле, чтобы не выходить на перемену. Которая при первой возможности звонила домой, чтобы ее забрали. Случалось застать папу дома — он по болезни не пошел на работу. Он в таких случаях всегда за ней приезжал. Вез ее домой, машину вело в стороны. А потом весь остаток дня они дремали вместе на диване под старые научно-фантастические фильмы.
— Тут дело в вашем отце, — в конце концов произнесла Эйлин, так, чтобы никто не слышал.
Рея до того смотрела в свой бокал с пивом. В баре сильно шумели, в первый момент она решила, что ослышалась.
— Много вы знаете о моем отце.
— Если человек цепляется за сказочку о сверхъестественном существе, в этом всегда виноват отец.
Рея отвернулась, пряча налившиеся слезами глаза.
— И мне совершенно неважно, что вы мой преподаватель. Я, кстати, вас старше. Проявите честность и признайте, что Бога нет. Он мертв.
— У меня был совершенный отец, — ответила Рея.
Эйлин бросила на Рею косой взгляд: мол, что-то с вами не так. Она выявила в своей преподавательнице некий изъян, и ей не терпелось его рассмотреть повнимательнее.
Студенты вернулись, принесли бабку. Эйлин извинилась, встала, Рея следом. А потом как-то так вышло, что она пнула ногой дверь. Зашибла колено. Лицо по другую сторону выглядело как-то странно.
И сейчас, от одного лишь воспоминания, в колене вспыхнула боль. А может, она била по нему «Кубом боли» и дело в этом. Непонятным образом после появления Фрица прошел час с лишним. «Черная дыра» закончилась и началась снова. Открывающие титры — корабль выглядит жизнерадостно, кадры яркие, цветные. Тогда, в восьмидесятые, всех так воодушевляли всякие там гравитационные ботинки и вращающиеся коридоры — будущее с его космическими станциями и исследованиями галактик. Все ждали великих свершений.
Рея положила дочкину шкатулку в ящик стола. Больное колено пронзила боль, Рея встала, заперла за собой дверь. Пусть «Черная дыра» крутится дальше, в пустоте. Раз за разом.
В кухне громоздилась посуда. Рея приготовила на ужин макароны с маслом, оставила на столе и ушла в кабинет, — так она поступала почти каждый вечер с тех пор, как Шелли… В доме тихо, жара удушающая. На персидский ковер осыпались циркуляры, газеты, письма с соболезнованиями. Ковер она купила ради подлинного индиго, куда более насыщенного, чем обычный метилен.
Поднялась по лестнице — здесь лежала ковровая дорожка, тоже персидская. Прислушалась у двери Эллы, услышала тихое дыхание. Потом у двери Фрицика — то же самое. Напоследок у двери Шелли. Слушала дольше. Вообразила себе дыхание. Напрягла силу мысли.
Время текло. Его утекло больше, чем следовало. Фриц-старший наверняка уже спит. Теперь, видимо, можно спокойно ложиться в постель. Она похромала по коридору в свою комнату. Открыла дверь. Он бодрствовал, хотя время перевалило за три. Сидел на краю кровати, закрыв лицо руками, — домашние туфли стояли аккуратно, носками именно туда, куда ему нравилось. Рядом с ним — мокрая салфетка, которой он чистил уши.
Она уселась в сторонке, на другом конце их огромной кровати. От Фрица пахло чайной розой — этот его аромат Рея любила сильнее всех, — и она подумала: пожалуй, сейчас и надо. Во тьме, посреди ночи, рядом с мужчиной, который так долго оставался для нее невидимым, будет все одно что рассказывать в пустоту. Она сознается в том, что случилось в венгерской кондитерской, во всех своих сомнениях, которые она так и не озвучила, когда согласилась выйти за него замуж. Как так вышло, что на Мейпл-стрит она совсем одна. Как она ушла в себя. Как пользовалась той щеткой для волос. А главное — она расскажет о мраке, который давит на нее со времен «Черной дыры». Мрак, который до конца не смоешь, потому что он стал отдельной сущностью. Мрак, который творит неудобосказуемое.
Она расскажет ему все и по ходу дела развопло-тит все наваждения. Вернется вспять во времени, во времена до Шелли, до венгерской кондитерской, смоет все наслоения с той, лучшей жизни, которую ей полагалось бы прожить. Она стремилась к этому всей силой мысли.
— Хочу сказать тебе кое-что, — начала она.
Он поднял глаза, и она поняла, что он плачет.
Она уже и не помнила, когда он плакал в последний раз. Если до того и случалось, то не при ней.
— Мне так ее не хватает, — произнес он.
— Она жива. По крайней мере, для меня.
Прожекторы из далекого парка заливали их окна рукотворным лунным сиянием.
