— Вы не дадите мне еще одну? — Она указала на сигареты.
— Разумеется. — Я встал и подал ей сигареты. Когда я держал перед ней зажигалку, она неуверенно улыбнулась мне, глядя снизу вверх.
— Не беспокойтесь, — сказал я, вернувшись за письменный стол. — В случаях, подобных вашему, процедура принятия совершается быстро. — Я услышал, как она облегченно вздохнула у меня за спиной.
— Вы можете идти, фрау… — Мне снова пришлось бросить взгляд на бумаги. — Фрау Меринг. Если бы вы еще могли назвать нам одного-двух ваших работодателей, которые в то время не взяли вас — вы сказали, как чертежницу? Теперь вы можете назвать мне имена. Вы ведь помните также и имена соседей, которые предположительно работали на госбезопасность?
— Предположительно? Совершенно точно. И совершенно точно они продолжают этим заниматься до сих пор. Итак: фамилия супружеской пары — Циммерман, Дорле и Эрнст Циммерман, они там жили примерно до семьдесят четвертого. Потом въехал, — это было, кажется, летом, — молодой человек, его фамилию я бы охотнее всего забыла. Ну, он тогда, что называется, вбил клин между мной и моей дочерью. Да, особой деликатностью они не отличаются.
— Фамилия?
— Пишке, Ханс Пишке.
— А новая семья, как их фамилия?
— Маурер, его зовут Карлхайнц, а ее — Гертруд, или, может, Герлинд? Нет, по-моему, Гертруд. Они со своими тремя сорванцами въехали почти год назад.
Я часто замечал у допрашиваемых большое облегчение, которое выражалось на их лицах и во всем их поведении, когда они наконец могли рассказать о том, от чего они годами страдали, о чем были обречены молчать, пока не оказывались у нас, где чувствовали себя в безопасности и выкладывали все, что у них наболело. Тем не менее, они были рады, когда беседа завершалась, и они могли получить печать нашей инстанции на своих обходных листках. Грит Меринг принадлежала к другому сорту людей. Ее напряжение не ослабевало, и, казалось, она не была заинтересована в окончании допроса.
— Против этого семейства Маурер у вас ведь нет доказательств?
— Нет, мне очень жаль, я только предполагаю. Их, вероятно, совершенно зря туда вселили — теперь, когда я оттуда уехала. — Она взъерошила свои рыжие волосы. По ее лицу скользнула улыбка, словно она злорадствовала по поводу напрасных усилий госбезопасности. Невольно и непреднамеренно я ответил на ее улыбку.
— А работодатели, которые тогда вас не приняли?
— Это тоже было уже довольно давно. Как минимум, шесть лет назад. Вот уже шесть лет, как я не работаю по специальности, можете вы себе такое представить? Разносить письма. — Она презрительно свистнула сквозь зубы.
— Если вы еще что-нибудь вспомните, вы дадите нам знать? — Ее папка была тонкой, прибавить туда было особенно нечего, имен было достаточно, а один-другой вопросительный знак оставались всегда. Я захлопнул папку и встал.
— Вы на какое-то время останетесь в лагере, или у вас есть друзья? — спросил я и протянул ей руку.
— На какое-то время мне, видимо, придется остаться, но потом я наверняка смогу устроиться у друзей. — Она последовала за мной по коридору, и Линн заперла за нами дверь.
— Еще только один вопрос. Ваши брюки — вы в них бежали?
Она удивленно оглядела себя ниже талии.
— Почему вы спрашиваете?
— Уж очень они бросаются в глаза. Такой цвет, — да их сразу высветят прожектора.
Ее смех был похож на взрыв.
— Ах, вот оно что! Нет, разве там можно было достать такие брюки? Мои собственные были совершенно рваные, когда я вчера появилась здесь. Меня хотели сначала положить в больницу, подозревали переохлаждение. Кто в декабре переплывает канал Тельтов? Но я себя чувствую хорошо, правда. Так хорошо, как никогда.
— Ну что ж, — я повернулся: она протягивала мне свою костлявую длинную руку, и я понял, что должен еще раз ее пожать.
— Эти брюки — с вашего склада поношенных вещей. Поглядите, каково? Они, наверно, пролежали там не один месяц, и никто их не хотел. Совсем неплохо, верно?
Можно было подумать, что склад поношенных вещей принадлежал нам. Я выпустил ее руку, кивнул и подумал про себя: неплохо-то неплохо, да только не по возрасту и некстати — потому что вызывает подозрения. Выглядит так, словно она хочет догнать свою молодость. При этой мысли нутро у меня будто свело судорогой, и я, как добрый человек, который хочет всегда быть уверенным, что делает добро, дал себе слово: никогда больше не осуждать этих людей. Возможно, именно так и получалось с непрожитыми жизнями, потерянными годами, что были за плечами у многих беженцев.
— Желаю удачи сегодня вечером, — Линн прошла в пальто мимо меня, подняв большой палец — она уже была свободна. Я рассказывал ей о предстоящей беседе, как правило, там давали указания, иногда отчитывали и редко когда хвалили. Однако о своих надеждах и о том, что я уже послал все данные о себе в ЦРУ, — об этом я молчал. Нехорошо посвящать в свои дела коллег, даже если ты с ними накоротке, а с Линн мы каждую пятницу ходили на боулинг, всего несколько месяцев назад она и ее муж, который работал также и для нашей службы новостей, приглашали меня и Юнис на ужин. Даже в тир мы иногда ходили вместе. Так или иначе, никто не знал, на какую должность назначат человека в Управлении и не будет ли его новая работа по самой своей сути требовать величайшей секретности.
Зимой свет в наших служебных помещениях никогда не гасили, днем — потому что быстро темнело, а ночью лампы не гасили из соображений безопасности, хотя не во всех помещениях велось ночное дежурство. На дворе смеркалось, на моих часах было без чего-то четыре. Никудышный наблюдатель этот Рик, подумал я и постучал по своей "Омеге". Можно подумать, часы "Омега" когда-нибудь останавливаются. Неоновые трубки изливали деловитый свет. Линн уверяла, что этот свет холодный, я ощущал его как деловитый. Я слегка отдернул занавес и увидел, как двое детей пытаются поймать большую черную птицу. Она заметно хромала и не могла улететь. Тем не менее дети все время раскидывали руки и пытались загнать птицу в угол, — то она прыгала под кустом, то снова вдоль стены дома, — они явно боялись взять ее в руки. Птица была крупнее вороны, но я не мог себе представить, чтобы сюда залетел ворон. Подошла женщина и стала делать какие-то знаки, ей, видимо, не понравилось, что дети гоняют птицу. Я узнал ее по куртке. Брюки на ней были те же, что и раньше. Я только сейчас вспомнил, что Нелли была матерью двоих детей. Из головы у меня не шел Василий Баталов: не столько тот факт, что он прикасался к ней и любил ее, сколько вопрос, кем он, собственно, был, и жив ли еще, — возможно, неведомо для нее, а возможно, — только для нас, несмотря на наши подозрения. Возможно, неведомо и для него самого. В таких случаях ничего нельзя было исключать. И эти двое детей были, значит, не только ее, но и его. Мать беседовала с каким-то низкорослым мужчиной, в то время как дети у нее за спиной гоняли искалеченную птицу.
Этот случай относился к числу моих бесславных дел, и, конечно, сегодня вечером я о нем упоминать не буду, пусть бы даже они мне на это намекнули. Правда, я мог сослаться на то, что последний допрос вел Флейшман, один из их лучших специалистов, но такие отговорки не вполне убеждали. Если бы не запах Нелли, то, возможно, я бы воспринял нашу с ней встречу как подстроенную и как часть моей работы. Такое со мной бывало, как бывали и другие вещи, в которых, однако, не таилось столько возможностей. Ответственность — это было нечто иное, ответственность означала: всегда на один шаг и на одну мысль опережать события. И все же я никогда не превысил бы свою меру ответственности, в этом заключалась моя мораль и отсюда проистекало мое честолюбие. Только я не без сожаления установил, что всегда сам отмечал черточками эту меру и, стало быть, не существовало более точного критерия, более объективной оценки, и одно лишь ЦРУ могло бы наделить меня достойной репутацией или наказать отсутствием таковой.
За спиной у меня открылась дверь, и вошел едва знакомый мне офицер нашего контрольного пункта, на который я вскоре перестану работать, по меньшей мере как сотрудник службы новостей, посмотрел на меня испуганно и одновременно заискивающе.
— Что вы хотели?
— Надеюсь, вы твердо стоите на ногах. — Повидимому, он пришел с чем-то настолько важным, что от волнения почти потерял дар речи.
— В чем дело?
— Только что был звонок.
— И что? — ЦРУ наверняка не стало бы вызывать меня по телефону, только в крайнем случае, если бы они отложили собеседование или вообще его отменили. Но чтобы ЦРУ еще звонило мне сюда по телефону за два часа до обговоренного срока, дабы выяснить пусть даже какие-то важные обстоятельства, — такое было исключено, весь этот механизм работал слишком безупречно и без сбоев, в этом я был уверен. Через какую-то долю секунды я эту мысль отбросил и вернулся к действительности, которая крепко держала меня в своих объятиях.
