Так что мы еще немного посидели, он в этой своей дурацкой шапке, лыжники съезжали с холма, некоторые из них выпендривались, крутили зигзаги до самого низу, потому что были по-настоящему озабочены тем, чтобы на них кто-то смотрел. Нервные снегоочистители сновали туда-сюда, их ноги дрожали от напряжения.
Обычно я люблю шале. Девушки в сказочных свитерах и черных лыжных брючках, с раскрасневшимися щеками выглядят очень сексуально. Я воображаю, что у них будет восхитительное свидание с бойфрендами, ну вы знаете, позже, перед камином. В этих девушках было что-то особенное, они жили жизнью, которой у меня никогда не будет. Не знаю, какая она, эта жизнь, но я знаю, что она никогда не будет мне принадлежать.
Вернувшись в дом, мы со стариком сели в гостиной, я читал историю Австралии, найденную в подвале.
– Могу я поставить музыку?
Я ожидал, что он скажет нет, но не тревожился о том, что он будет огрызаться.
– Да, – сказал он.
Так что я что-то поставил, не громко, но все равно в былые времена он бы выдержал только тридцать секунд, а потом велел бы выключить к чертовой матери. Но сейчас он этого не сделал. Так вот мы и сидели, он читал биографию Роммеля. Я поглядел на нас как бы со стороны и подумал: Боже, странно, но хотел бы я, чтобы Харпер это видел. Я хочу сказать, вот он я, временно отстранен от занятий, предполагается, что это и в самом деле очень большое дерьмо, и что я делаю? Сижу в гостиной в собственном коттедже, слушаю «Она еще покажет себя» со своим чертовым отцом. В самом деле очень классно. Нужно было бы, чтобы меня отстранили от занятий раньше.
Не знаю. Но было похоже, что в эти выходные отец махнул на меня рукой. Как будто он в конце концов осознал, что я никогда не стану таким, каким ему хочется. А может быть, дело было не во мне, и я не имел никакого отношения к тому, что на всем лежала печать сверхъестественного мира и покоя.
На следующий день он отвез меня на железнодорожную станцию. Был солнечный день, холодно. Он вышел из машины и прошел со мной на платформу. Нес мой маленький чемодан.
– Не исключено, что я вернусь в следующие выходные, – сказал я, думая, что и в самом деле могу так сделать, но подозревая, что к следующим выходным мои планы переменятся. Но все равно я был рад, что сказал это.
– Хорошо бы.
Мы неловко обняли друг друга, я почувствовал на щеке его щетину, как колючий наждак.
Потом я сел в поезд.
Должно быть, он сделал это сразу после того, как отвез меня на станцию. В тот вечер мама позвонила из Флориды. Ответа не было. Она попыталась дозвониться на следующий день, звонила без передыха, а на следующее утро позвонила сторожу, фермеру, который жил у дороги, и попросила его пойти посмотреть, а если нужно, вломиться в дом. Неизвестно, как он нашел ружья, но он воспользовался винтовкой моего брата 22-го калибра. Она выглядела как хренова игрушка. В самом деле. Но, полагаю, расстояние было выбрано верно.
А еще на каминной доске нашли письмо от мамы. Ничего особенного, просто болтовня, но я не мог понять, почему он сказал мне, что не получал от нее вестей.
Она прилетела домой на похороны. Это было в Грейс-Черч на Холме, народу была масса. Потом в сопровождении длинного кортежа автомобилей моего отца отвезли на кладбище; сказали несколько слов над гробом и медленно опустили в землю. После этого мы отправились к тете Кей. Она была самая ужасная пизда на свете, пьяная корова. Я поймал ее, когда она потребляла пойло на кухне; как будто предполагалось, что она будет трезвой во время поминок, но вот она стояла у плиты и жрала пойло прямо из бутылки. Она и без того уже была внесена мною в черный список. Позади церкви я в обществе других мужчин покурил, и, когда пришло время идти и все медленно двинулись к двери, она огрызнулась на меня: «Выброси сигарету!», как будто говорила с ребенком. Я посмотрел на нее, как на какую-то гадость, и еще раз затянулся, словно провоцируя ее на противодействие. Но она исключительно быстро убралась.
Потом она была суперосторожна со мной, даже несмотря на то что часть меня хотела, чтобы она снова попыталась со мной поссориться. Забавно. Вы думаете, что моя голова должна была бы быть занята другим, но это не так. Мне по-настоящему хотелось выбить из нее дерьмо.
Однако не поймите меня неправильно, там было множество хороших людей, они задавали мне вопросы и суетились вокруг меня. Харпер оставался наверху, смотрел игру по телику. Я на некоторое время поднялся к нему. На нем была коричневая вельветовая куртка. Очень классно.
– Кто играет? – спросил я.
– Кто-то.
– Все в порядке? – спросил я.
– Да. В порядке. Буду внизу через минуту. Послушай, – сказал он, – как ты думаешь, старика обидело, что я к нему не приехал? Он ничего не говорил?
– Ни слова.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Ни слова.
– Потому что я все думаю об этом. Я должен был к нему приехать.
Первый раз в жизни мне нечего было сказать. Мы просто посмотрели телевизор еще некоторое время, а потом я спустился вниз.
Мама была окружена людьми, и у меня появилось забавное чувство, что она вроде как довольна собой. Я хочу сказать, я не упрекаю ее, но все это внимание, она всем руководила, вот я и подумал, что она нормально проводит время. Печальна, но вроде как счастлива. Не знаю.
Мне некуда было приткнуться, словно на той моей вечеринке. Я чувствовал, что должен за чем-то присматривать, пойти то в одну комнату, то в другую, шататься по всему дому.
Так что, когда я вышел через парадную дверь, чтобы выкурить сигарету, я просто продолжил идти, прошагал всю дорогу до автобусной станции и купил билет на север. Мне пришлось подождать двадцать минут, но это было нормально. Я сел в задней части автобуса, дымя в сторону. Я тот еще курильщик. Наконец мы тронулись, шины издали свистящий звук по асфальту. Автобус был почти пустой, мы остановились ненадолго в Грэвенхорсте, но я не сошел. Остался сидеть в автобусе, глядя, как толстая леди ест на станции картофельные чипсы. Она съела весь пакет. Потом мы снова тронулись.
Было немногим после пяти, когда я добрался до дому. Ночь спустилась, словно каминная копоть. Я подошел к боковой двери. Прошел через кухню. Включил свет. На полу, прямо рядом со столом, было блестящее пятно. Там, где начисто вымыли. Наверное, он лежал там. Наверное, какое-то время он был еще жив, дом погружался во тьму, телефон звонил, а часы в холле тикали: тик, тик, тик.
Я пошел в его спальню. Чемодан был упакован и стоял у кровати. Наверное, он решил в конце концов поехать в город. Я поднял чемодан на кровать и открыл его. Меня обдало его запахом. Он наполнил комнату. Я взял его расческу. Понюхал и ее тоже. Потом стащил чемодан с кровати, поправил покрывало, снял ботинки и лег. Подвинул подушки так, чтобы оказаться точно там, где обычно лежала его голова, чтобы отчетливей слышать его запах. И закрыл глаза. Слышно было, как живет дом, маленькие создания бегали за стенами, печь гудела в подвале, как будто за нами присматривали.
Он слышал это? Он думал обо мне? Что мне будет грустно и я буду скучать по нему? Думал ли он, как мы вдвоем, на озере, солнце садится, и мы вытаскиваем свои лески?
Понимал ли он, что мы никогда не увидим друг друга снова?
Может быть, он вообще обо мне не думал. Или, может быть, он думал, что я излишне возбудим и действую ему на нервы.
Я полежу здесь еще немного, думал я, пока не почувствую, что пора вставать. И тогда я вернусь на главную дорогу, подниму большой палец и поймаю машину. Сегодня вторник. Кто-нибудь обязательно будет проезжать мимо.
– Как вам будет угодно.
– Вы выбрали, мадам?
– Еще нет. Но пожалуйста, еще один. (фр.). (Здесь и далее примеч. пер.)
Другой (фр.).
«Честерфилд» – большой диван.
Забудьте это (фр.).
Здесь: последняя честь (фр.).
Как чертова привычка (фр.).
Что за чертов ужас (фр.).
