— Заходи с дождя, папаша, — пригласил мужчина в белом; в белом, но не в клиническом белом, недостаточно белом для рентгеновской богини. Эдвин коснулся пальцами своих монет, дара влюбленного. Один шестипенсовик с потертой лысой головой Эдуарда Седьмого — серебряный цветик, вылетевший из жаркого пульмана, где подается омлет из сотни яиц; полные фляжки бренди в карманах широкого пальто; пара куропаток на вертеле; «Rosenkavalier»[100], поджидающий в Ковент-Гардене. Теперь Эдвин вступил совсем в иной мир. Юнцы с отвисшими губами спускали пенни на странные азартные игры. Одна под названием «Водородная бомба» возвращала деньги обратно за уничтожение целого мира. Спусковой механизм посылал по длинным скоростным туннелям шар за шаром, которые ударяли в преграды, поочередно зажигая огни, обозначавшие Токио, Сингапур, Нью-Дели, Афины, Рим, Берлин, Лондон. Весь земной шар, кроме Нью-Йорка, содрогался, смолкал, и игрок получал назад пенни. Видел Эдвин также игру в пытки — стеклянный куб с куклой на дыбе внутри; спусти сильнее пусковой крючок, и сила отзовется самым что ни на есть реальным воплем. А самая азартная игра: сражение игрока с раком легких (диаграмма груди, бронхиальных путей, загоравшиеся огоньки отмечают зону поражения). А игра для двоих игроков воспроизводила в символах пророческого огня борьбу между красным Китаем и остальным миром. Эдвин, передернувшись, отвернулся к «Ротаминту». Скормил эдвардианский шестипенсовик, глядя, как скрипят колеса, зажигаются цифры, потом все замирает. Скормил другой, второелизаветинский, и через несколько секунд хлопотливого механического вращения послышалось звяканье рождавшегося джекпота. Это привлекло взоры от других автоматов, даже нескольких зрителей, следивших за серебряной жатвой Эдвина.
— Повезло, так его перетак, — сказал один юнец. Кто еще это мог быть? Разумеется, Нобби из котельной мафии, всего-навсего посаженный в тюрьму, не оштрафованный, ничего подобного. Эдвин насчитал шестипенсовиков на шесть шиллингов. Хорошо. Но хорошо ли на самом деле? Постель на веревках в ночлежке, ровно на рассвете отвязанных, ломоть хлеба с маргарином, потом что? Живи одним днем, как Христос. Но все эти непредусмотрительные нищенствующие секты рождались всегда в теплом климате, где можно жить одним днем. Эдвин вышел в сырую холодную ночь, учтиво поблагодарив человека, из сыновних чувств пригласившего его зайти. И пошел туда, откуда пришел, подняв воротник, сунув руки в карманы. Влюбленные все так же стояли в проходе, только их объятия дошли до столь мучительной интимности, что Эдвин не решился вернуть мужчине его холодную милостыню. Он свернул за угол у захороненных уборных, направился к колоссальному эдвардианскому отелю. Бар, объявляли огни, открыт для всех, не только для постояльцев. Здесь он в последний раз выпьет. Пусть потом окончательно станет пассивным, абсолютным неодушевленным предметом, заботой мировых сил. Его болиголов, чаша с ядом. Двойной виски. С оливкой или с хрустящими чипсами. Или с маринованными корнишонами.
Эдвин крутнулся в дверях-турникете, увидел красивых или благополучных мужчин, заказывавших ликеры для стройных леди на табуретах со спинками у стойки бара, для леди с волосами, общипанными в искусной стрижке, с элегантно вытянутыми ногами. Стойка бара длинная, залитая светом, как высокий алтарь; над ней сложный резной балдахин. Бармены, серьезные, редковолосые, говорили тихо, проворно выполняли свои священнические задачи, склонялись к платившим за выпивку с натурально почтительными улыбками. Эдвин, вдруг оробев, опустил воротник, попытался пригладить голову, и без того, видит бог, вполне гладкую, направился к сиянию «ДЖЕНТЛЬМЕНЫ». Тут уж никаких простых «М», никаких «Муж.», презренных апокоп. В прекрасном дворце из мрамора и стекла с алебастровыми ступенями к писсуарам Эдвин встретился с мировой силой — широкая спина мужчины в смокинге, в венке из виноградных листьев, повернулась с застегивающими пальцами, явив жирное лицо с сизыми подбородками, с характерным носом узкоголового, распахнувшего клюв орла.
— Боже мой, — сказал он. — Что они с тобой сделали? Кто это тебя держал, расскажи-ка. Как ты изменился, Прибой.
Да-да, вот так вот. Возможно, движению жизни, столь часто означающему неожиданные встречи, особо способствует характерная атмосфера общественных уборных. Сколько встреч в уборных могут стать судьбоносными: подстерегающий в детстве развратник; мужчина с адресами и снимками; рассказчик анекдотов становится другом; двое незнакомцев ведут речь про супругу одного из них; встреча преследуемого флагеллантом из котельной мафии со своим собственным боссом; застегивающийся мужчина из прошлого, коронованный виноградными листьями.
— Джек Танатос, — сказал Эдвин. — Ну и ну. — И усмехнулся над тем, что сделал бы из такой встречи Жан Кокто.
— Аристотель Танатос, — поправил Аристотель Танатос. — Не знаю, откуда вы все вообще взяли Джека.
— Это, по-моему, для того, — предположил Эдвин, — чтобы оградить тебя от вульгарности и необразованности. «Аристотель» для британца всегда звучит с грязноватым оттенком.
— Да, да, а ты что поделывал после колледжа? Я, со своей стороны, погрузился в вино, как ты, может быть, слышал, а может, и нет. Поэтому я сейчас тут. Съезд виноделов. Конференция по продвижению греческих вин здесь, в Европе. Наверху сейчас пьют эти вина.
— Слова, — сказал Эдвин. — Слова, слова, слова.
Аристотель Танатос мигом разозлился.
— Нет, не слова, — заявил он. — Это истина. Поднимайся наверх, если ты мне не веришь. В любом случае иди наверх.
— Нет, нет, — пояснил Эдвин. — Я имел в виду свои занятия.
— Ладно, тогда не ходи. Ты не всегда отличался такими плохими манерами, — заметил Аристотель Танатос. — Подобное изменение личности как-то связано с лысиной? Скажу тебе, очень дурной вкус. Вообще, совсем неуместно. — В его произношении отсутствовал всякий намек на чужие моря. Он издавал аромат британского благополучия: костюм от Трамперса, средство после бритья от Ярдли, умеренный табачный запах, никакого чеснока.
— Я хотел сказать, — терпеливо объяснял Эдвин, — что в своих занятиях все больше уходил в сферу слов, и с большим удовольствием пойду с тобой наверх испробовать вин.
— Почему ты сразу не сказал? — спросил Аристотель Танатос. — Впрочем, боюсь, сейчас не настоящая дегустация. Пьянство. Запомни, пожалуйста: дегустация вин — серьезное дело на полный рабочий день. — И направился вперед Эдвина из уборной, бросив полкроны на поднос служителю, повел его по широкому пролету пологой лестницы с водянисто-податливым ковром и сверкающими перилами. Эдвин слышал винные шумы и песню. Аристотель Танатос толкнул створку тяжелых дверей, поманил жестом Эдвина к греющей сердце картине: золотое вино пили из кубков, а не из бокалов, само вино лилось из эллинских сосудов. В центре огромного эдвардианского зала стояло нечто вроде пресса, девушки, задрав юбки, давили гроздья изящными ногами, мужчины с крепкими носами стояли вокруг, смеялись и аплодировали. Пьянство, но священное пьянство пьянящего вина. Тучный мужчина, одетый Вакхом, шатался вокруг, подняв чашу, похлопывая по плечам, целуя девушек с прямыми носами, восклицая. Впрочем, как ни прискорбно, губы его, открываясь, обнажали массу недостающих зубов, — по залу кружил не кто иной, как Хиппо, Хиппо в каком-то древнем афинском костюме, с искусственной виноградной гроздью вместо чаши, нес рекламные щиты. Задний гласил: «НАПОЛНИ ЧАШУ САМОССКИМ ВИНОМ». Когда Хиппо повернул по кругу в сторону Эдвина с Аристотелем Танатосом, стало видно передний щит: «РАДИ СВОЕГО ЖЕЛУДКА ВЫПЕЙ НЕМНОГО ВИНА». Светская и религиозная функции Хиппо в конце концов слились. Он, без удивления узнав Эдвина, сказал:
— Всех волос твоих нету, — а потом добавил: — Прямо чертова работа. Нигде ни капли пивка. — И продолжил кружение. Аристотель Танатос подозвал голоногую девушку с очаровательным кипрским профилем. Она подошла, улыбаясь, с венком виноградных листьев для Эдвина.
— Ну, — сказал Аристотель Танатос, — вот, видишь названия, под которыми кое-какие вина выйдут на рынок. — На стоявшей доске были вывешены образцы этикеток: «Одиссей», «Агамемнон», «Ахилл», «Аякс».
— «Аякс» не пойдет, — сказал Эдвин. — Первый ватерклозет называли «Аяксом». Ну, давай же, давай я попробую молодого вина.
Вина были прозрачные, смолистые, дымные, вкусные.
— Но скажи мне, — сказал Аристотель Танатос, — как именно хочешь распорядиться своей жизнью? Похоже, в нынешнем положении не особенно преуспел? Например, лысый. Штаны дешевые, плохо сидят. Башмаки растрескались. Туалет, мало сказать, поверхностный. Наполни чашу самосским вином, пойдем сядем вон там, и ты все мне расскажешь. Женат? Женат. Денег достаточно зарабатываешь? Не отвечай. Вижу — нет. Счастлив ты со своими словами? Предположительно да, или столь преждевременно не дошел бы до этого лысого, мало сказать, неэлегантного состояния. Где живешь? Где работаешь? Дети есть? А машина? Не пытайся на все сразу ответить. — Подошла с подносом прелестная девушка из Золотого Века. — Попробуй, — сказал Аристотель Танатос. — Долма. — Эдвин взял виноградный лист, куда было завернуто мясо с рисом, с запахом мяты, жадно съел, схватил другой, пока не унесли. — Да, — сказал Аристотель Танатос, — вижу, ты к тому же голодный.
