Энтони Берджесс - Доктор болен

— Перед всеми извиняюсь, — извинился он. — Не совсем здоров на колган, — подмигнул он. — Сегодня у нас в студии несколько омофонов. Вот, например. — Он повертел в руках плод, молвил волшебное слово, проводил его взглядом, падежный, бревенчатый, уплывающий без плотовщиков в ночь. — Или вот, — сказал он. — Наша подружка испанская. — Обхватил крепкий корпус Кармен, задрав юбку.

— Вот сучок, — сказала она. — Ох, блин. — Зубы ее две минуты шамкали на экране.

— В этом корпусе, — объявил Эдвин, — лестница. Теперь смотрите. — И Чарли полез по лестнице в Валгаллу с веревочными спагетти через плечо, Чарли жаловался:

— Жутко неудобно. Итальянская пакость.

— А вот, — продолжал Эдвин, — мое собственное маленькое изобретение, тикающие котлы, гарантированно кипятят любое количество времени, останавливаются только через три недели. Всего никер. Если считать на сороки, то восемь. Идут в комплекте со звонком на малине; удобно для пикников. — Из электрического счетчика посыпались, крутясь, деньги, — джекпот. Эдвин схватил пригоршню шиллингов, каждый из них умолял:

— Щелкни меня. Долбани посильней. Если ты меня не положишь как следует, позову мафиози, пускай вздуют твою черепушку.

— Чудеса филологии, — с гордостью заключил Эдвин. — Возьмем вот этого пса, например. — И взял сопротивлявшегося Ниггера с рыбьей головой вместо носа. — Понимаете, это на самом деле Чурка. Собаке собачья кличка. Назови чурку чуркой. Из наилучших побуждений. — И поставил послушного Ниггера с сухим металлическим звяканьем. — Когда чурка будет болванкой, на нее лайку натянут. Собаку тянет к дереву. Все сходится. — И взглянул на небо-потолок, где Лес расхаживал по колосникам.

— Вянет мировое древо, — пел Лес. — Безмозглые безбожные боги. Верхний свет божий, видишь? Для летучего голландца.

— Теперь, — сказал Эдвин, — переходим от омофонов к вопросу о любви в целом, к любви, как к самому зубодробительному сочетанию фонем, когда-либо произнесенному промышляющей белкой. — Возникла Корал без юбки.

— Классная из нас с ней пароська, будь я проклят, — заметил Гарри Стоун без штанов.

— Трехнутый на своей как-то-фонии, — кораллово улыбнулась Корал. — Любовь, да? Зубодробительная как-ты-ее-там-назвал? Зубодробительная — хорошо.

— Моя жена Шейла демонстрирует сейчас любовь, — сказал Эдвин, — вместе с семью священными трансами. Не пытайтесь прибавить в своих ящиках яркость, ибо почти все это темное дело должно совершаться во тьме. Покажем. Продемонстрируем. Понимаете, два эти слова имеют одно и то же значение, но разное происхождение, англосаксонское и французское соответственно, что свидетельствует о несравненном богатстве английского. По мере продолжения демонстрации, на которую, может быть, скучно долго смотреть, постараюсь развлечь вас бесценными филологическими курьезами. Как правило, они продаются исключительно в общественных уборных. По особому разрешению Часпера я нынче вечером их представляю огромной зрительской аудитории. — Энергичные звуки любви нарастали крещендо. — Слово «крещендо», заимствованное в Италии, в родстве с восходом лунного полумесяца. Фоновые звуки, производимые моей женой и различными неизвестными мне персонами, вряд ли можно признать подходящими для лингвистического анализа. Где-то должен же быть предел.

Следует, — сказал Эдвин, — прояснить другой пункт, пока мое время не истекло. Время, кстати, любезно предоставлено котельной мафией. Едва ли справедливо абсолютно неподвижно привязывать меня к кровати, как Одиссей вместе с прочими в доску пьяными греками были привязаны к мачте, чтобы послушать безвредную непременную песню сирен. Ладно, ладно, слышу чьи-то крики: мистер, наденьте волосы. Только не мистер, пожалуйста. Доктор, если не возражаете. Вот мой диплом. — И бессильно вытащил клочок туалетной бумаги, измазанный губной помадой: «ВРУН». — Что касается волос, честно, я ничего лучшего и не желал бы. — Улыбаясь в камеру на потолке, поднес к своей голове паралично трясущийся палец. К его глубокому изумлению, волосы уже пробивались проволочной негритянской шерстью. В высокой шляпе, в безукоризненном фраке, вертя трость с серебряным набалдашником, на сцене танцевал Лео Стоун. Свой семитский нос он удлинил красивым воском телесного цвета.

— Теперь все вместе, — крикнул Лео:

— Дутые омофоны, — негодующе заявил Эдвин. — Голос и волос.

Аристотель Танатос склонился над ним с орлиным черепом вместо головы. Заговорил на новогреческом с легким турецким акцентом. Благодаря любезности рентгеновского отделения его голый череп медленно одевался плотью.

— Давай, — поддержал Эдвин. — Еще немного. — Плоть, однако, остановилась на стадии разумной плотности. Эдвин заморгал. Все образы расплылись, кроме мужчины в халате, который не был Аристотелем Танатосом, хотя слюняво бормотал по-гречески над постелью Эдвина, словно на его речевых центрах отражался нейронный дефект. Эдвин проморгался, вызывал к существованию прочную белую палату, только не ту, откуда сбежал. Здесь он никого не знал. Где Р. Дикки, где насмешник, где юноша, горбатый, как Панч? Может быть, это другая больница. Если подумать, едва ли его привезли в ту же самую после столь непростительного, на их взгляд, поведения. Человек, говоривший по-гречески, наклоняясь над койкой Эдвина, казался безумным и радостным. Общительный, даже будучи моноглотом, он посеменил к соседней койке. На всех койках вдоль палаты по обеим ее сторонам лежали мужчины, кое-кто в темных очках, почти все с забинтованными головами, один — трясущийся от болезни Паркинсона. Эдвин нежно ощупал собственную голову. Там что-то росло: неподвижные кольца марли над хлопково-шерстяной клумбой. Наверно, отключившись, он сильно поранился. А потом вошел веселый доктор Рейлтон, вытирая губы, игравшие на трубе.

— Как, — испуганно спросил Эдвин, — вы сюда попали?

— Я здесь работаю, — отвечал доктор Рейлтон. — Как вы себя теперь чувствуете, доктор?

— Знаю, — сокрушенно признал Эдвин. — Действительно, вы были правы. Я слишком безответственный для столь высокого титула. Но не могу же я сам себя его лишить, правда? Не могу лишить себя того, что мне было присвоено. Правда?

— Не надо так волноваться, — сказал доктор Рейлтон. — И не чувствуйте себя виноватым. Чувство вины сильно препятствует выздоровлению.

— Значит, вы рассматриваете вину с клинической, а не с нравственной точки зрения? — уточнил Эдвин. — Но если бы вы давали мне нравственную оценку, что сказали бы?

— Это к делу не относится, — сказал доктор Рейлтон. — Не входит в наш с вами контракт. Теперь отдыхайте. Не думайте больше.

— В любом случае, простите меня, — сказал Эдвин.

— Если от извинений вы себя лучше чувствуете, — сказал доктор Рейлтон, — пожалуйста, извиняйтесь. — Он встал с края койки. — Навещу вас попозже.

— Вы с радостью играли на трубе вчера вечером?

— Я всегда с радостью играю на трубе, — сказал доктор Рейлтон. — Возможно, труба для меня то же самое, что для вас изучение слов. Только, — сказал доктор Рейлтон, — у меня еще и профессия есть. — Он вполне дружелюбно улыбнулся, а потом ушел из палаты.

Измерить температуру, сосчитать пульс пришла сестра с крепким ирландским телом, выкормленным картошкой, со сливово-яблочными щеками. Когда термометр на минуту шмыгнул в теплое гнездо, Эдвин попробовал задать пару робких вопросов.

— Где я? — спросил он. Сестра была крестьянской породы, на дух не выносила никакой саксонской чепухи, поэтому сказала:

— Не задавайте глупых вопросов. Вы в послеоперационной палате.

— Вы хотите сказать, меня прооперировали? Уже?

— Не спрашивайте, и не услышите лжи. Видите, я считаю ваш пульс.

— Какой сегодня день? — спросил Эдвин. Она записала пульс в карту, вытащила термометр, сняла показания.

— Для усердного труженика все дни одинаковые, — сказала она. И добавила нолик в температурный график. — Кроме воскресенья, но и тогда работа продолжается, — сказала она, дочка бедного фермера.

— Вчера вечером по телевизору ничего необычного не было? — спросил Эдвин.

— Откуда мне знать? Сплошная ерунда, можно точно сказать. У меня есть дела поважней, чем смотреть по телевизору сплошную ерунду.

— Не сомневаюсь, — сказал галантный Эдвин. — У такой милой девчушки.

— Не хамите, — сказала она и направилась к следующему пациенту. Но, стоя там за работой, бойко оглянулась на Эдвина.

До обеда с визитом явился священник англиканской церкви.