Оливье сидел очень тихо, согнулся на диване, словно Гамби[81]. Когда я увидел, как он улыбается моему брату, я понял, что дойдет до кровопролития, и вновь удалился по жуткой фабричной лестнице, продираясь через чащу ТОШНОТВОРНЫХ рулонов мокрых, горелых ковров. Из мышц на руках так и били искры, в голове что-то тряслось. Какое счастье оказаться на свежем воздухе, но я сообразил, что оказался в ТРУЩОБАХ НЬЮ-ЙОРКА, Боже спаси. Дверь за мной захлопнулась, и оставалось только ждать и надеяться, что я не паду ЖЕРТВОЙ.
Подтяжка меня пугал, что правда, то правда. Потом я пару разу пользовался его именем. Ты кто? Я — Подтяжка.
Человек проехал мимо на велосипеде, Господи благослови, я и не думал, что тут есть велосипеды. Не беда.
Потом вышел Оливье. Он сказал:
— Я принес твой чемодан, решай сам.
— Насчет чего?
— Я здесь не останусь, старина.
Я спросил его, куда он пойдет.
— В клуб, но тебе лучше остаться с РОДНЫМИ И БЛИЗКИМИ.
— А с тобой можно? — спросил я.
Он оглядел меня с ног до головы. Зачем я ему, ясное дело.
— Пожалуйста, — сказал он наконец. Улыбнулся. Обхватил меня за плечи, но в такси забился в свой угол и дал себе волю: — НЕНАВИЖУ ПРОКЛЯТУЮ ШЛЮХУ!
Господи спаси и благослови. Злосчастные воскресенья.
— НЕНАВИЖУ ЕЕ.
Прячь ножи, запирай дверь.
— ХОТЬ БЫ ОНА УМЕРЛА.
Он расплатился с водителем, и мы вышли перед каким-то особняком.
«Клуб Спорщиков», что бы это ни означало. Он попросил меня подождать у двери, пока он ПЕРЕГОВОРИТ с мистером Хуйвенсом. Со мной одни проблемы, так я и знал.
БОЛЕЕ ЧЕМ ДОСТАТОЧНО ВРЕМЕНИ, чтобы прочесть ДРЕСС-КОД «КЛУБА СПОРЩИКОВ» ДЛЯ НЕ-ЧЛЕНОВ.
НЕДОПУСТИМЫЕ ВИДЫ ОДЕЖДЫ:
ЛЕГГИНСЫ, ОБЛЕГАЮЩИЕ БРЮКИ, БРЮКИ-КАПРИ, ШОРТЫ И ОБРЕЗАННЫЕ БРЮКИ.
ТОЛСТОВКИ, ТРЕНИРОВОЧНЫЕ ШТАНЫ, СПОРТИВНЫЕ КОСТЮМЫ.
САРАФАНЫ ДЖИНСЫ ЛЮБОГО СТИЛЯ И ЦВЕТА
ВКЛЮЧАЯ ДЖИНСОВЫЕ ПЛАТЬЯ, РУБАШКИ, ЮБКИ, КУРТКИ И/ИЛИ СЛАКСЫ СПАНДЕКС ИЛИ ЛАЙКРА ФУТБОЛКИ, ТОПЫ
Уж не брюки ли КАПРИ на мне? Что такое ЛАЙКРА? Вернулся Оливье, с мистером Жуйвенсом, а не Хуйвенсом, странный такой урод, ЗАТЯНУТЫЙ КАК ПИНГВИН, надменный, вроде того СУДЬИ В КАРДЕНЕ, который засадил моего брата. Голова у Жуйвенса лысая, уши огромные, и во время разговора он все задирал брови, словно посылая мне тайный сигнал. Ничего в этом не понимаю.
Жуйвенс выдал мне длинную меховую шубу, но я, как говаривала матушка, РАСКАЛЕННЫЙ МОТОР ДОРОГОЙ НАШ ВОСЬМИЦИЛИНДРОВИК, так она меня называла. Я и сказал, что не замерз.
Придется надеть шкуру, старина, сказал Оливье.
Тут я понял, что грубиян Жуйвенс хочет таким образом прикрыть мои одежки. Верное дело — как только мое тело родом из Блата было скрыто от ЧЛЕНОВ, меня допустили в «Клуб Спорщиков». Вы в жизни такого места не видали. Матушке оно бы показалось чересчур папистским, стеклянные витражи на потолке, резное дерево, словно РАСПЯТЬЕ, и во всех отношениях это место ПРЕВОСХОДИЛО то, где мы покинули беднягу Мясника с Марленой: у них даже вместо стула был ящик вина. Я туго-натуго запахнулся в шубу, потому что вполне усвоил, что одет, должно быть, в ЛАЙКРУ, а когда Жуйвенс сказал:
— Вы, наверное, издалека приехали, сэр, — я тут же ответил:
— Да. — И добавил: — «Безумный Макс».
Он засмеялся. Здорово, мне удалось пошутить.
На пути к чему-то вроде СТАРИННОГО ЛИФТА мы прошли по длинному коридору с витражным потолком, мертвым, как ДОДО, без лучика света, который бы его оживил. На стенах — ЗАУРЯДНОЕ ДЕРЬМО, я порадовался, что Мясника тут нет, он бы РЕХНУЛСЯ ОТ ЗЛОСТИ, схватил бич и изгнал самозванных художников в парк на физический труд. Разумеется, тогда я еще не слыхал про парк Грамерси, тайное отравление деревьев и слесаря на Первой авеню, который делал нелегальные ключи к воротам парка, не знал о проблемах с комитетом, и когда Жуйвенс сообщил, что «Бабочка» Джонсон[82] признал этот особняк одним из самых красивых в Нью-Йорке, это имя значило для меня столько же, сколько Подтяжка.
И все же я понимал, что первую свою ночь в Нью-Йорке провожу среди СЛИВОК ОБЩЕСТВА. Я спал на кровати шириной в два фута, словно жучок в своей норке.
Первую неделю на Манхэттене я провел, одурев от разницы в часовых поясах, ковыряя в носу и подремывая, пока Марлена убеждала Оливье Лейбовица использовать свое «моральное право» и подписать удостоверяющий подлинность сертификат.
Марлена передавала мне все, шаг за шагом, а я был таким неревнивым, таким взрослым, на хрен, вы себе представить не можете, и только когда телефонная компания запросила мой номер социального страхования, я взбесился. Через час на складе Принс-стрит разразилась гроза: они, видите ли, не понимают, что «розетка» — то самое, куда вилку втыкать. После этого меня чуть не переехали на Хаустон-стрит. Одинокий, безработный, никому не нужный, двухсотфутовая баррамунди, бьющаяся на палубе.
Заторможенный Скелет променял меня на «Клуб Спорщиков» — вы себе представить не можете, как меня это обозлило. А что делать? Хью есть Хыо, помехи на экране, шумы в наушниках, упорный зуд безо всякой болезни. На что я могу пожаловаться? Денег в кармане больше, чем папаша нажил за всю свою неистовую жизнь. Я мог посмотреть Коро[83] в «Метрополитэне» или признаться хотя бы себе самому, что никогда не видел Ротко, кроме как на репродукции. Времени достаточно. Чердак на Мерсер-стрит переполнялся временем, холодный синий металлический свет проникал во все углы, высасывая жизнь из коричневого и серого, и постояв обнаженным перед высоким пыльным зеркалом, полюбовавшись набухавшими на груди мышцами, я понял, что лучше убираться отсюда, подальше от «Лагавулина» и собственного распада, мук совести.
В заброшенном здании на Бродвее я купил у злобного корейца в варежках здорово поношенное пальто фирмы «Лондонский туман». Пальто вполне годилось — во всяком случае, на ближайшие две недели. Я поскакал в магазин, где разбирали мой акцент, купил путеводитель для туристов плюс пятидолларовый лотерейный билет и побрел под тупыми магазинными вывесками (шрифтом без засечек), сулящими элитное белье и распродажу остатков, миновал морг «Стрэнда»[84], добрался до конца Бродвея, потом до Юнион-сквер, где сообразил, как доехать до Музея современного искусства на метро. Повинуясь ложному инстинкту, я срезал путь по серым и черным заплеванным резинкой тротуарам к Грамерси-сквер. Дай-ка посмотрю на пресловутый «Клуб Спорщиков». В конце концов, он же значится в моем путеводителе. Филип Джонсон сказал, это замечательное здание. Поскольку я не знал, чем он славится, я пошел туда.
Как и повсюду в этом конце Бродвея со всех сторон слышались вопли, и я не удивился, когда из тихого зеленого садика донесся op ВАААА! Засунув руки в карманы паршивого двадцатидолларового пальтишки, я перегнулся через черные шипы решетки и в дальнем конце запертого парка разглядел бегущего человека в белом. Скорая помощь выехала на 20-ю улицу и пыталась проложить себе путь по Мэдисон только силой света и звука. Посреди всеобщего смятения я не сразу понял, что человек в белом как раз и испускает это жуткое ВААА. Он бежал через парк, из панталон торчали голые ноги.
Еще миг, и я понял, что панталоны — это лопнувшие штаны, а белый человек — мой родной брат Хью.
Чтобы попасть в парк Грамерси, нужен ключ, но если вы остановились в «Клубе Спорщиков», вы имеете право гулять там, и Оливье, так я понял, добился, чтобы Низкорослый Старый Дворецкий, имени которого я не хочу упоминать, разрешил Хью войти. Низкорослый Старый Дворецкий по собственным садистским соображениям, лучше известным его собственному кривому умишке, не только впустил моего брата, но и запер за ним дверь. Мой премудрый безумец, убедившись, что оказался за решеткой, взывал к прохожим и проезжим: сперва к человеку с собакой, потом к водителю лимузина, далее — к группе английских моделей, снарядившихся на съемку, но никто (может, не от вредности, а потому, что австралийский акцент в устах Заторможенного Скелета становится уж вовсе неразборчивым) не пожелал вникать в его проблемы, и в результате Хью впал в отчаяние и напугал тех людей, к кому он обращался напоследок, включая, насколько мне известно, члена попечительского совета парка Грамерси, «бодрую» — держите меня — восьмидесятилетнюю мадам, которая, решив, что ее заперли в парке «с бродягой», выскочила на улицу и захлопнула за собой калитку.
Мой брат, так мне сказали, попытался вскарабкаться на ограду с шипами, для чего выдрал с корнями забетонированную скамейку, сломав все четыре четвертьдюймовых болта, приволок ее на клумбу — вполне разумные действия, по моему суждению, — но скамейка в самый неподходящий момент провалилась под его весом, металлический шип попал в штанину серых фланелевых с иголочки брюк и разорвал их от обшлагов до мешковатых трусов.
