Аллегра Гудман - Семья Марковиц

— Пятнадцать минут на свободное сочинение, — говорит Сара, и они принимаются строчить на белых страницах своих тетрадей.

Она наблюдает за ними. Возраста они самого разного от тридцати до без малого шестидесяти, три женщины, один мужчина. Отрекомендовались они так: мама, домохозяйка на покое, актриса и специалист по уходу за ландшафтными парками. Сара наблюдает за ними, но мысли ее заняты ужином. Цыпленка она разморозила, со вчера остались бататы, а вот без овощей не обойтись. По дороге домой придется заскочить в магазин. Надо купить что-то еще, но что, она запамятовала. Что-то мелкое, скоропортящееся.

— Всё, — говорит она. — Заканчивайте. — Она ждет. — А теперь начнем. Дебби, — обращается она к актрисе.

У Дебби длинные волосы, светло-голубые глаза. Нос у нее, пожалуй что, великоват. Сильной лепки, замечательно прямой. Все, включая Сару, вынимают экземпляры стихотворения, написанного Дебби на прошлой неделе, Дебби отбрасывает волосы назад, читает нараспев:

Помидоры! Мысль эта приходит к Саре незваная-непрошеная. Вот, что ей нужно купить, те, что в холодильнике, подгнили.

— Ваши замечания? — спрашивает Сара. Все молчат, и она начинает — Дебби, стихи очень сильные. Мне нравится, как вы развиваете тему, как стих набирает темп. Там, где речь идет о приливах, хороший ритм. А это у вас намеренная игра слов?

— Где?

— Где «лучше блядодейкой быть»…

— Нет, не намеренная.

— Раз так, наверное, стоит написать «блудодейкой», — предлагает Сара. — Какие замечания еще будут?

Мишель — это мамаша — говорит:

— Я заметила, что вы не употребляете прописных букв, кроме как в имени Евы.

— У меня такое ощущение, что прописные буквы и знаки препинания нарушают свободное течение стиха, к тому же у меня они ассоциируются с мужским дискурсом и мужской иерархией, для меня в них есть нечто дихотомическое, ориентированное на или-или, ночь-день, да-нет, а Ева она скорее медиатор, так я ее вижу. Но писать ее имя со строчной я не хотела, ведь к этому приему уже прибегал э.э. каммингс[143], ну и еще мне хотелось особо выделить женское начало.

— Это стихи ниспровергающие, — говорит Брайан, садовник, десять лет назад он ушел с последнего курса, подсев на наркотики, и теперь старается нагнать упущенное. Он неимоверно худой дочерна загорелый, с жидкой бороденкой.

— Ну да, стихи о том, что как раз сейчас происходит в моей жизни, — говорит Дебби. — У меня конфликт с другом из-за моих кошек.

Теперь очередь Брайана, он читает свой «Диалог Иакова с ангелами на лестнице».

Место действия: пустыня, полночь, сияют бесчисленные звезды. На ступенях лестницы Иакова сидят призраки Торо, Уолта Уитмена[144] и Иаков.

Уитмен (Иакову, восторженно): Таких, как ты, будет не меньше, чем звезд на небе. Мириады. И каждому, самому последнему из твоих чад, наследуют мириады, потому что это ночь твоего рождения, первородствоночь, и каждый стебель травы, каждая букашка, каждое создание, даже самое малое, знает это, каждая тварь, птица, рыба, паровоз это знает.

Торо: А по-моему, любой человек — предоставь ему выбор — предпочел бы сидеть у комелька, чем стать основателем нации.

— Погодите, погодите, — говорит Дебби, — вы пишете о траве. А, как я понимаю, действие происходит в пустыне.

— Может, вам следовало бы написать — каждая песчинка? — предлагает Мишель.

— Мне кажется, об этом уже сказано в Библии. — Ида, домохозяйка на покое, надев очки, листает Бытие.

— Ничего плохого в том, чтобы использовать библейские образы, нет, — говорит Сара.

Ида снимает очки, смотрит на Сару. Волосы у нее снежно-белые.

— В таком случае я хочу взять другую тему, — говорит она. — Можно мне поменять тему?

— Конечно, — говорит Сара. — Брайан, как вы считаете — не стоит ли вам заменить стебли травы песчинками?

— Видите ли, я хотел бы, чтобы возникла отсылка к «Листьям травы»[145].

— Ну, не знаю, как-то это слишком сложно. Слишком отвлеченно. — Дебби пробегает глазами свой экземпляр пьесы. — А вы не предполагаете сделать пьесу более динамичной? То есть, я думаю, вы же не хотели, чтобы в пьесе действовали одни говорящие головы?

Брайан явно приуныл.

— Мне представляется, что это скорее своего рода платоновский диалог[146], — говорит Сара.

Брайан, похоже, взбадривается.

— Я хотел написать что-то вроде «Под сенью молочного леса»[147], — признается он. — Такая у меня мечта.

По дороге домой Сара покупает продукты, потом забирает вещи из химчистки.

— Четыре рубашки, два платья, одна юбка в складку, одна блузка. Это пятно вывести не удалось, — говорит ей кассирша.

Пока кассирша выбивает чек, Сара устало обводит взглядом химчистку. В витрине, как всегда, выставлено подвенечное платье в прозрачном пластиковом мешке — верх искусства чистильщиков.

Но вот Сара подъезжает к дому, и Эд выходит ей навстречу — помочь внести сумки, поэтому, когда в доме звонит телефон, взять трубку некому, и Эд, опережая Сару, взбегает по лестнице, ключи в его кармане бренчат, подол рубашки выбивается из брюк.

— Кто это? Твоя мать? — спрашивает Сара, входя в дом.

Эд досадливо машет рукой.

— Ма? Что такое? Что? Ты в больнице? Что случилось?

Сара берет отводную трубку на кухне, слышит, как ее престарелая свекровь кричит:

— Да, да, я в больнице, — доносится из Калифорнии плач Розы. — Меня забрали в больницу. Я даже не знаю, что со мной случилось. Я потеряла сознание. Могла умереть.

— Мама, погоди, не части так. Начни с самого начала. Что случилось?

— В какой ты больнице? — врывается в разговор Сара.

— Святого Элиэзера? А может, Эрудита?

— Нет, нет. Это телевизионное шоу. Ма, постарайся вспомнить.

— Наверное, Святой Елизаветы, — говорит Роза. — А я знаю? Я была без сознания.

— Эд, я считаю, нам надо поговорить с доктором Клейном, — прерывает ее Сара.

— Сара, я пытаюсь узнать, что случилось. Ма, начни сначала.

— Я сказала Клейну: мне нужен новый рецепт. У старого вышел срок. Я ходила с ним в три разные аптеки, и там сказали, что мой рецепт недействителен. Я ходила в «Лонгс», в «Рексолл», в «Покупай дешевле», и мне везде сказали, что нужно взять у врача новый рецепт. Я попросила Клейна выписать новый рецепт, но он отказался. Тогда я ему пригрозила: если он не выпишет рецепт, я скажу, что Глэдис и Эйлин умерли от наркотиков, что он им колол, а он и говорит: «Понятия не имею, о чем речь». А я ему: «И очень даже хорошо понимаете, о чем. Вы убили их морфием». Тут он вышел из кабинета, а меня оставил там. И мне пришлось идти до автобуса пешком, а потом ехать домой совершенно одной. Я была без сил, мне было плохо. Ну и я сразу легла. Поставила на видео свою кассету «Гордости и предубеждения» и приняла — я их немножко подкопила — таблетки: уж очень плохо я себя чувствовала. А проснулась в больнице, в больничном халате.

— Господи, — стонет Эд. — Ма, теперь прочти номер телефона у твоей кровати. Я позвоню врачу.

Роза уже не в первый раз, перебрав таблеток, теряет сознание, но от этого не легче. Сара вспоминает второго Розиного мужа, Мори, он умер в 1980-м. Бравый старикан, лет на десять старше Розы, с каждым годом становился все жизнерадостнее. Он лихо насвистывал, фланируя с тросточкой по улицам Вашингтон-хайтс, которые становились все опаснее. Он усыхал, веселел, костюм на нем висел как на вешалке, лицо под очками в черной оправе съеживалось, и все больше смахивал на Джимини Крикета[148], тем не менее они с Розой каждый день обедали в кулинарии, и каждую неделю он приносил из библиотеки пачки напечатанных крупным шрифтом книг. Они путешествовали, и он нередко терял сознание в самых неподходящих местах. На обзорной площадке Всемирного торгового центра. В ботанических садах Монреаля. В Голливуде, на Голливудском бульваре. Оказавшись в больнице, он с ходу принимался рассказывать, как в каких странах его обслуживали. Его невероятная жизнерадостность не переставала изумлять Сару. А после его смерти обнаружилось, что он плюс ко всему принимал перкодан. Так что дело было не только в его веселом нраве. Он и Розу приохотил к таблеткам. После его похорон к тому же выяснилось, что он много лет не платил налоги, а деньги свои рассовал мелкими суммами по сотне с лишком банковских счетов по всей стране. Вот тогда-то Роза и составила свое поразительное завещание, которое она — и как только ей не надоест — вечно тычет им в нос. А разбираться с отложенными штрафами пришлось Эду, кому ж еще. Эд ликвидировал квартиру в Вашингтон-хайтс, собрал деньги со всех счетов и перевез Розу в Венис (Калифорния), где жил ее старший сын Генри, он работал там в галерее. Но Генри несколько лет назад уехал в Англию, начать — уже не в первый раз — новую жизнь, и заботы о Розе опять же легли на плечи Эда.