Мне кажется, я никогда не пойму мужчин. Что же есть такое в их душе, настолько привязывающее к каким-нибудь глупостям, что они словно слепнут и не видят всех остальных красот мира? Ну что этот разодетый и перепуганный фламандец разглядел в пустяковой программе Шри для расчета числа «пи», коли оставался предан ей сутки напролет, не отводил взгляда от монитора, по которому медленно плыла бесконечная вереница цифр? И как от этого у него не заболит голова в этом ужасном воротнике?
Утонул я во тьме и тишине, но ненадолго.
Из дали недостижимой словно голос какой-то знакомый стал звать меня, но не удалось мне узнать его и даже понять, женский он или мужской, ибо когда в смятении рот открыл, дабы ответить, дабы вопросы задать многие, что и далее на грани сознания моего роились, правда, и недоступные полностью воле моей — ладонь чья-то маленькая на губы сухие мои легко легла, чтобы слова те лишние в источнике их оставить.
Прикосновение это нежное сон чудесный отогнало, что без сновидений продолжался, — будто в преддверии адском душа моя пребывает — и я медленно глаза открыл. А со зрением вернувшимся и память моя запутанная тотчас ожила, и я руку быстро к груди поднес, чтобы ту рану страшную нащупать, которую римлянин косоглазый мне нанес мечом своим убийственным несколько минут тому назад. Но раны никакой на груди не было — ни дырки даже на одежде моей негодной, ни шрама какого-нибудь на коже морщинистой под ней.
Взгляд смущенный поднял я на Марию, ибо ее ладонь на губах моих вопрошающих почивала, но ответа никакого не получил от нее, лишь улыбку все ту же двоякую, что спасение, но и погибель в миг один предвещала. Силами своими старческими оставлен, стал я вокруг себя озираться — не найду ли разъяснения какого-нибудь чуда того, что избавление мне принесло неожиданное, однако там меня лишь новое чудо ждало.
В круге втором ада стояли мы теперь, ибо шаров тех вздувающихся, что темницы суть смрадные убийц самых гнусных, ни следа здесь не было. Хоть мрачна была картина эта не менее, чем предыдущая, потусторонней она не казалась нимало, потому что узнал я ее с первого взгляда. Если б не знал того, что знаю, легко бы мог подумать я, невежда, что находимся мы посреди зала какого-то затхлого, подобного тем, которые вельможи в замках своих каменных устраивают, чтобы подданных своих в покорность полную приводить, каковой от сословий низших по праву природному ожидают.
Сам я никогда не был, слава Тебе Господи, в месте подобном страшном, хотя Мастер мой когда-то давно от вельможи одного странного, свирепостью своей далеко известного, повеление получил: зал пыточный картинами адскими ужасными украсить, дабы у несчастных, что попадут туда, надежду всякую заранее убить на избавление легкое и безболезненное, даже если те и на все согласны были еще прежде, чем муки первые начнутся. Ибо только мук, а не согласия, искреннего или притворного — все равно, — жаждал господин тот жестокий.
Но, к ужасу моему, Мастер, единственный, картины адские рисовать верно умеющий — что потом в другом месте показал всецело в мерзости своей, — от заказа этого отказался, причем с надменностью, по причинам, мне неизвестным, и пришлось нам под покровом ночи в княжестве соседнем спасения срочно искать, а над нами угроза осталась, что господин жестокий нас однажды схватит, чтобы работу порученную мы все же выполнили. Даже и награду новую за труд тот обещал он нам — почести особые окажет и все муки адские, что Мастер на стенах зала страшного нарисует, на нас первых испробует.
Теперь, когда в самом царстве подземном я очутился, воспоминание о случае этом давнем ознобом мне душу наполнило, ибо вдруг впечатление мне явилось обманчивое, что угроза роковая вельможи с гор, кровопийцы, настигла нас наконец способом из всех наихудшим и что он в любой миг сейчас откуда-нибудь в облике сатаны самого появится, чтобы обещание свое ужасное с наслаждением сильным исполнить.
И воистину, куда бы я, убогий, ни посмотрел, повсюду орудия страшные для расплаты той видел, которые лишь воображение больное придумать может, чтобы тело человеческое слабое мукам непредставимым подвергнуть. В очаге пылающем угли яркие светились, сияние белое железу тяжелому дарящие, чтобы оно след свой выжженный на коже дрожащей надолго оставило вместе с болью, что в безумие полное приводит. И стол здесь был пыточный, колесами с окованными спицами снабженный, что для истязаний жутких служат и жертву проклятую членов всех и головы лишить могут. И маятник огромный видел я с лезвием наточенным, что с потолка медленно, но неумолимо спускается и с махом каждым роковым все глубже разрез делает в плоти мягкой, но неспешно достаточно, чтобы окончательно тело несчастное только через много времени рассечь.
Были тут и еще устройства какие-то мучительские, предназначение коих я и представить не мог, но выглядели они так ужасно, что по сравнению с ними те, о которых знал я, чему служат, орудиями ремесленными безобидными казались. Каким страданиям жутким в сундуке этом, на гроб похожем, узник адский подвергался? А окно на месте, где лицо находится, не служит ли оно дьяволу, дабы тот возможность имел с хохотом судорогами грешника безнадежного насладиться? Что за вещество отвратное в котле клокочет, хотя под ним огня нет, и что это такое слизистое и чешуйчатое на миг на поверхности бурлящей показывается, чтобы свист голодный испустить, от которого и у человека наихрабрейшего кровь в жилах застыть может? До увечий каких сапоги эти тяжелые доводят, оковами металлическими накрепко стянутые, вокруг которых костей множество человеческих лежит, мерцая призрачно?
Но из всех приспособлений этих страшных, назначение коих загадкой для меня осталось, — хотя и сомнений никаких в действенности их мучительской не было — одно, самое большое, в недоумение тяжелое меня погрузило. Колесо огромное, посреди круга второго жилища дьяволова ровно на боку лежащее, словно тарелка некая гигантская, ничего на себе как раз не имело, чтобы страдания телу несчастному доставить — ни лезвий острых, дабы члены отрезать, ни шипов острых, дабы в плоть мягкую вонзаться, ни огня яростного, дабы жечь жаром невыносимым.
Любопытством глупым охвачен, подошел я к орудию этому странному, чтобы вблизи лучше его осмотреть, когда на плече своем костлявом опять руку Марии почувствовал, из которой струя животворная перетекать в меня стала. Вздрогнул я от прикосновения этого легкого, страхом внезапным обуян, что к ужасу новому меня она готовит, что силу дополнительную в меня вливает, чтобы встретился я с искушением еще одним, быть может, тяжелее всех прежних.
Но взгляд близкий подробный ничего нового мне не открыл, что предчувствия эти черные подкрепить бы могло. Поверхность круга огромного совсем ровной казалась, даже гладкой, будто столяр какой-то старательный много дней за ее шлифовкой провел. Только в четырех местах петли были кожаные широкие, чтобы члены жертвы привязать и так бегство от судьбы неизвестной, но всецело заслуженной воспретить. Увидел я, что руки здесь будут раскинуты, как у Спасителя нашего на распятии пресвятом, и ноги совсем раздвинуты на манер непристойный, так что ладони и стопы края колеса касаться будут, там как раз, где желоб мелкий находился, назначение которого в то время предвидеть никак еще я не мог.
Когда выемку эту рассмотрел я, к ней поближе нагнувшись, чтобы зрению слабому помочь, то заметил, что она узорами какими-то странными украшена, знаками, мне вовсе неизвестными, вроде тех, что в книгах церковных тяжелых находятся или что Мастер мой внизу картин своих настенных порой ставил. Пожалел теперь я, когда совсем поздно было, что не внял совету его мудрому в тайну понимания письмен этих проникнуть, однако думал я всегда, неуч, что знание то лишь монахам праздным нужно, а не людям обычным, смертным, каковым я себя считал.
На подкладках разных знаки эти стояли, то на черных, то на красных, а один всего — между ними, круглый совершенно, на зеленом находился, выдаваясь особенностью своей очевидной, словно началом и концом ряда замкнутого был. Порывом неким ведомый неожиданным, я вдоль края колеса громадного двинулся и, с помощью пальцев на обеих руках, всего знаков этих три раза по десять и еще семь насчитал, но умнее от этого нимало не сделался, ибо среди знамений и Господних, и дьявольских ни одного припомнить не смог я, числом этим отмеченного.
Поднял я взгляд растерянный к Марии, которая след в след за мной ступала, руку свою на плече моем постоянно держа, но не было возможности у нее разъяснений попросить о знаках необычных этих в желобе — правда, кажется мне, что в любом случае не получил бы я их, даже если б события новым направлением не потекли. С первого мига, как увидел я ее, женщина эта — облика божественного, но природы, быть может, дьявольской — ни одного слова с уст своих не обронила, словно вообще говорить не умела или словно меня недостойным считала голоса своего ангельского.
