Когда чуть спустя шар судьбоносный успокоился наконец, знак круглый на подкладке зеленой закрыв, у меня времени ровно столько осталось, чтобы только звук некий различить призрачный, прежде чем вспышка мощнейшая, словно указание Господа Самого чудесное, поглотила сиянием своим бездонным целиком круг второй царства подземного и нас всех в нем — хохот хриплый, что из пасти черной паука чудовищного громко вырвался…
9. Последнее дело Шерлока Холмса
Морфий
Когда на следующий день после полудня я появился у Холмса с приличной охапкой книг, которая вызывала по дороге любопытствующие или подозрительные взгляды прохожих, я застал его с опухшими глазами и небритого. Он явно провел ночь за чтением, не успев заняться утренним туалетом или просто позабыв о нем.
В тот момент, разумеется, я и представить себе не мог, что более бодрым его больше вообще не увижу. Хотя признаки предстоящей гибели уже тогда стояли перед моими глазами, я их все же не распознал. Ничего удивительного — чтобы они стали явными, нужно было иметь зоркость Шерлока Холмса, а все, чем я располагал, это непроницательный взгляд убогого лондонского врача.
С облегчением я свалил груз на диван в углу комнаты и вытер пот со лба. Просто невозможно поверить, до чего книги тяжелые. Нечто подобное мне сказал и мистер Дойл, управляющий библиотеки Британского музея, когда, не без усилий и с моей помощью, разобрался в списке, составленном Холмсом. Он, правда, имел в виду не физическую тяжесть, а уровень литературы, которую отобрал мой друг, но все равно, в главном мы согласились.
— Тяжелые вещи, — заметил мистер Дойл.
Это был невысокий лысеющий мужчина, спокойный, сдержанный, в круглых очках для чтения с металлической оправой. Они сидели на его носу низко — мистер Дойл явно их не снимал и тогда, когда не читал, — и он смотрел на собеседника поверх них, отчего лоб его был постоянно покрыт морщинами. Длинная золотая цепочка от карманных часов тянулась от одной прорези на жилете до другой. Жилет был слишком тесен, очевидно, был сшит в те времена, когда его владелец был намного стройнее, чем сейчас.
— Мистер Холмс, собственно говоря, предпринимает одно серьезное исследование, — сказал я, чувствуя потребность оправдать выбор друга, — которое затрагивает весьма разнородные области.
— Похоже, речь идет о совершенно необычном расследовании, — ответил мистер Дойл, явно пытаясь утолить свое любопытство как можно более деликатным способом. — Мистер Холмс часто берет у нас книги, но я не помню, чтобы он когда-либо брал их столько сразу.
— Нет, никакое расследование здесь ни при чем, — поспешил объяснить я. — Он занимается абсолютно академическим исследованием одного необычного явления, свойственного, похоже, всем странам и эпохам.
— Исключительно интересно, — оценил мой собеседник. — Я как раз спрашивал себя, что общего могут иметь столь различные названия. Посмотрите только.
Он стал перебирать книги, которые его помощники собрали для нас с разных стеллажей, посматривая многозначительно на меня поверх очков после каждого тома, взятого в руки.
— «Основы высшей математики», «История китайского кулинарного искусства», «Космогонии древних цивилизаций», «Растительные орнаменты в исламской архитектуре», «Компендиум тайных сообществ»… А что вы на это скажете: «Бог и музыка»! Эту книгу никто не спрашивал… подождите, сейчас проверю… да, уже целое столетие! Мистер Холмс пыли наглотается, пока будет ее читать.
— Боюсь, что подробнее я вам ничего не могу сказать, — сухо ответил я, стараясь таким способом отбить у него охоту к дальнейшим расспросам. — Не из-за секретности исследований мистера Холмса, а просто потому, что я почти не посвящен в них. Моя роль во всем совершенно второстепенная, можно сказать, я — курьер.
— Вы очень скромны, доктор Ватсон, — сказал мистер Дойл, жмурясь на меня поверх очков. Было видно, что он мне не поверил. — Хорошо известно, что вы — правая рука мистера Холмса. — Он замолчал на секунду, словно размышляя, а потом добавил: — Во всяком случае, я горжусь знакомством с вами. Мне доставит удовольствие и в будущем оказывать вам услуги, и, пожалуйста, передайте мистеру Холмсу мое особое уважение и почтение.
Хотя, несомненно, любопытство и дальше не давало ему покоя, мистер Дойл придерживался неписаного джентльменского правила — не пытаться прошибить стену головой. Он с уважением отнесся к моему намеку, что я не склонен вдаваться в подробности относительно намерений Холмса. А по правде говоря, что бы я ему мог сказать — что за всем стоит глупое послание некоего злобного покойника, написанное на нетленной и ужасно дорогой итальянской бумаге, по поводу которого мой друг страшно разволновался? Это лишь усложнило бы дело.
Я раскрыл рот, чтобы пересказать Холмсу разговор с мистером Дойлем, но он только махнул рукой и набросился на книги. В буквальном смысле слова. Он прыгнул на диван и лихорадочно начал перебирать старые тома. Это было не обычное перелистывание — казалось, он засунул что-то ценное в одну из этих книг и теперь нетерпеливо, даже в панике, пытается найти. Движения его были такими быстрыми, что из старых переплетов то тут, то там выпадали страницы.
Я хорошо знал, с какой страстью Холмс берется за дело, если оно по-настоящему его увлекло. Но ничего подобного я еще не видел. В глазах его застыло выражение, которое, наверное, на любом другом лице можно было бы расценить как явный признак сумасшествия. У Холмса, правда, оно могло быть последствием бессонной ночи, но в тот момент я впервые испугался, что речь может идти о чем-то гораздо более серьезном.
Поскольку Холмс не обращал на меня внимания и не выказывал склонности к беседе, я стал озираться, пытаясь решить, что мне теперь следует делать. Взгляд мой неизбежно остановился на массивном столе, на котором были беспорядочно разбросаны книги из личной библиотеки Холмса. Кроме книг, по большей части раскрытых, там лежало множество листов бумаги, заполненных рисунками и краткими записями. Холмс, очевидно, провел за работой всю ночь — ничего удивительного, что он так выглядит. Я взял в руки один из листков и внимательно его рассмотрел.
На нем было начерчено много кругов разной величины, которые местами пересекались, образуя сложные геометрические фигуры: ряд концентрических колец, цветок с шестью лепестками, двухмерное изображение шара, ряд полос, образующих цилиндрическую композицию. Были тут и какие-то очень запутанные фигуры, которых я раньше никогда не видел. Они напоминали странным образом искаженную восточную архитектуру, полную закругленных поверхностей и плавных переходов, неизбежно происходящих из основной круговой составляющей.
Возле каждого рисунка было по несколько надписей. В первый момент я лишь бегло скользнул по ним глазами, но когда рассмотрел тщательнее, убедился, что в большинстве это математические символы, для моего невежественного взгляда абсолютно непонятные, обозначенные греческими буквами и загадочными сокращениями. Никогда бы не подумал, что Холмс столь силен в королеве всех наук.
Но главная неожиданность была еще впереди. На втором листке, который я взял из кучи на столе, был изображен только один большой круг, похожий по размерам на тот, из письма Мориарти. Он делился на двенадцать равных секторов, в каждом из которых располагалось по одному витиеватому значку, скорее нарисованному, нежели написанному. В первый момент я подумал, что это знаки Зодиака, и уже хотел положить листок обратно на стол, но вдруг что-то, спрятанное в самой глубине моей памяти, стало тихо звенеть.
Я задержал листок в руках, пытаясь подстегнуть воспоминание, и буквально через мгновение оно блеснуло, словно молния. За это я, вероятно, должен благодарить то обстоятельство, что дело происходило до обеда, когда я чувствую себя наиболее свежим. Человек в моих годах не может уже ожидать от себя одинаковой сообразительности в течение целого дня, а особенно вечером, когда дневная усталость совсем его одолевает.
Это были не астрологические обозначения, а тайные магические знаки, каббалистические символы, знамения поклонников дьявола. Я знал, что Холмс одно время интересовался обрядами странных, в основном страшных, культов, начиная от призывания злых духов и заканчивая празднованием сатанинских шабашей. Некоторые из них Холмс даже посещал, не позволив мне сопровождать его, но у меня создалось впечатление, что он сохранил отвращение, да и презрение ко всем этим фокусам и чертовщине. Однако, если судить по листку, это впечатление, кажется, было абсолютно неверным…
Теперь уже готовый ко всяким неожиданностям, я взял следующий листок. На нем в столбец были написаны четырехзначные числа. Каждое число заканчивалось нулем, так что, по правде говоря, казалось, будто числа содержат по три цифры, а на конце находится маленький круг. Этот кружочек на самом деле их связывал, образовывал цепь, нечто целое. Он отвлек в первый момент мое внимание, так что прошло какое-то время, прежде чем до меня дошло, что собой представляют эти числа. Это были годы, начиная с 1120-го и заканчивая нашим, также круглым.
